По мнению Коленкура, в течение всего дня «император был очень задумчив; он не говорил ни с кем и вышел (из своих покоев. — В.З.) лишь на полчаса, чтобы осмотреть дворец изнутри и снаружи». Как считает обер-шталмейстер, «во время пребывания в Петровском он (Наполеон. — В.З.) принял только князя Невшательского; князь воспользовался случаем и изложил все соображения, которые ему внушил пожар, пытаясь убедить императора сделать выводы и не оставаться долго в Москве»[613]. Очевидно, что Коленкур в данном случае ошибается.
Несмотря на кажущуюся апатию, Наполеон, как обычно, проявил завидную активность. 17-го сентября он продиктовал 20-й бюллетень Великой армии. Бюллетень начинался с язвительного замечания о том, что прежде русские служили благодарственный молебен всякий раз после проигранного сражения. Возможно и теперь, когда французская армия достигла Москвы, произойдет то же самое. Затем Наполеон описал богатства Москвы, которая является «кладовой Азии и Европы». А далее — очень контрастно — шло описание уничтожения Москвы в «океане пламени». «Эта потеря неисчислима для России, для ее торговли, ее дворянства… Понесенные потери исчисляются многими миллиардами». В этом пожаре сгорело, по словам бюллетеня, 30 тыс. раненых и больных русских. Главную вину за эту катастрофу Наполеон возложил на Ростопчина, который воспользовался «освобожденными из тюрем злодеями». Резонно полагая, что уничтожение Москвы обесценивало успехи Великой армии, император расписал, как много удалось найти припасов в уцелевших погребах. «Армия восстановила свои силы, — утверждал он, — она имеет в изобилии хлеб, картофель, капусту, овощи, мясо, солености, вино, водку, сахар, кофе, в общем, провизию всякого рода»[614].
Помимо обеспечения «пропагандистского прикрытия», чем, как мы увидели, Наполеон занялся практически сразу после приезда в Петровское, он активно начал выяснять настроения в среде русского населения, в том числе по поводу отмены крепостного права. 17 сентября Наполеон принял в Петровском несколько «московских французов». О факте этих встреч сообщает хорошо информированный шевалье д’Изарн. Однако о содержании этих бесед мы можем судить только по тому, что д’Изарну поведала одна из приглашенных к императору — г-жа Мари-Роз Обер-Шальме (Aubert- Chalme). Родившаяся во Франции и вышедшая замуж за Жана-Николя Обера, она перебралась в Россию и содержала гостиницу и модный магазин на Кузнецком мосту (в Глинищевском переулке между Тверской и Большой Дмитровкой). Ей был 31 год, она была красивой, располагающей к себе, была хорошо известна как в среде московской знати, которая была ее клиентурой, так и в среде французских колонистов в Москве. Ее муж был выслан Ростопчиным в Макарьев на барке вместе с четырьмя десятками других «подозрительных», а ее магазин был, как говорили, также по приказу московского главнокомандующего разгромлен (вероятно, утром 14 сентября)[615]. д’Изарну Обер-Шальме поведала следующее. Около 6 часов утра 17 сентября один из «адъютантов» (мы думаем, что, скорее всего, это был кто-то из ординарцев или офицер из ведомства Лелорнь д’Идевиля, или, наконец, офицер из штаба Мортье) нашел Обер-Шальме среди беженцев из числа московских иностранцев, которые начали скапливаться в районе Петровского дворца. На дрожках, запряженных «скверной лошадью», «адъютант» доставил даму, одетую в «лагерный костюм» (son costume du camp), к Петровском дворцу. Предоставим д’Изарну самому передать слова, услышанные им от Шальме: «У ворот дворца встретил их маршал Мортье, подал ей руку, и провел ее до большой залы, куда она вошла одна. Бонапарт ждал ее там, в амбразуре окна. Когда она вошла, он сказал ей: “Вы очень несчастливы, как я слышал?” Затем начался разговор наедине, состоявший из вопросов и ответов и продолжавшийся около часу, после чего г-жу O'" (A'"t) отпустили и отправили с такими же церемониями, с какими она была встречена». д’Изарн узнал от Шальме, что один из вопросов, заданных ей, был вопрос об идее освобождения крестьян (l’idee de donner la liberte aux paysans). Шальме ответила: «Я думаю, Ваше Величество, что одна треть из них может быть оценит это благодеяние, а остальные две трети не поймут пожалуй, что вы хотите сказать этим». «При этом, — сообщает далее д’Изарн, — Бонапарт понюхал табаку, что он делал всегда, встречая какое-нибудь противоречие»[616].
А.Н. Попов, не совсем ясно, на основе каких источников, дополняет этот разговор следующим: Наполеон в ответ на слова Обер-Шальме воскликнул: «Но речи и пример первых увлекут за собою и остальных». — «Ваше величество, можете ошибаться», продолжала француженка, «здесь не то, что в полуденной Европе. Русский недоверчив, его трудно расшевелить. Дворяне не замедлят воспользоваться минутою колебания, и эти новые идеи будут представлены как безбожные и нечестивые. Увлечь ими чрезвычайно будет трудно, даже невозможно»[617].
И все же главное, что занимало Наполеона 17 сентября, был план «замаскированного» отступления от Москвы с одновременным созданием угрозы для Санкт-Петербурга. Впервые в литературе вопрос об этих планах поднял сам Наполеон, размышляя о русской кампании на о. Св. Елены. Однако из его слов можно было понять, что в сентябре 1812 г. такого рода планы были маловероятны: «Александр боялся; он эвакуировал в Лондон свои архивы и свои самые ценные сокровища… Конечно! Если бы это было в августе, армия бы маршировала на Санкт-Петербург»[618]. В другом источнике это звучит несколько иначе: «Можно было избрать движение на Санкт-Петербург; Двор боялся и эвакуировал в Лондон свои архивы, наиболее ценные сокровища… Рассматривая как возможность двигаться из Москвы в Санкт-Петербург, так и из Смоленска в Санкт-Петербург, Наполеон предпочел провести зиму в Смоленске, в границах невредимой Литвы, а весной двинуться на Санкт-Петербург»[619].
Однако в литературу сюжет о планах движения из Москвы на Петербург вошел благодаря, прежде всего, Сегюру. Сегюр писал: «Он (Наполеон. — В.З.) объявил, что пойдет на Петербург. Эта победа была начертана на его картах, до сих пор оказывавшихся пророческими. Различным корпусам был даже отдан приказ держаться наготове. Но это решение было только кажущимся. Он просто хотел выказать твердость и пытался рассеять печаль, вызванную потерей Москвы; поэтому Бертье и в особенности Бессьер без труда отговорили его, доказав, что состояние дорог, отсутствие жизненных припасов и время года не способствуют такой экспедиции». Далее Сегюр сообщил, что «в этот момент» было получено известие, что Кутузов находится между Москвой и Калугой. «Это был еще один довод против экспедиции в Петербург. Все указывало на то, что теперь надо идти на эту разбитую армию, чтобы нанести ей последний удар, предохранить свой правый фланг и операционную линию, завладеть Калугой и Тулой, житницей и арсеналом России, и обеспечить себе короткий, безопасный и новый путь отступления к Смоленску и Литве». И далее: «Кто-то предложил возвратиться (retourner sur) к Витгенштейну и Витебску. Наполеон оставался в нерешительности среди всех этих проектов. Его привлекало только одно — завоевание Петербурга! Все другие проекты казались ему лишь путями отступления, признаниями ошибок. И, либо из гордости, либо из политики, не допускающей ошибок, он отверг их все»[620].
Через три года после выхода книги Сегюра сюжет о «петербургском плане» вновь был поднят Фэном. Фэн сделал важные уточнения: «Москва была покинута (имеется в виду французской армией из-за пожара. — В.З.), но дорога на Петербург была свободна, и отступление Кутузова оставило весь север России в нашей власти. Вице-король не обнаружил с этой стороны ничего, кроме корпуса под командованием Витгенштейна, который отступил при приближении наших залпов, и который не казался препятствием. Мы были не более чем в 15 маршах от Петербурга. Наполеон думал о том, чтобы нанести удар по этой другой столице». Однако далее Фэн замечает: «Между тем, Его намерение было не в том, чтобы использовать всю армию; он думал прибегнуть к простой демонстрации, и он думал, что для этого достаточно толчка в той точке, где находятся дивизии вице-короля. Другие корпуса будут делать вид, что следуют за ним, но [в действительности] будут ограничиваться поддержкой. Наш арьергард будет охранять Москву столь долго, как будет необходимо, и с равнин, которые мы откроем между двух столиц, наши колонны, маневрируя левым крылом, начнут осуществлять отход на бассейн Двины. Это циркулярное движение может осуществляться эшелонами по различным параллельным дорогам, которые проходят по провинциям Великих Лук и Великого Новгорода; мы также достигнем Витгенштейна, которого мы превосходим вдвое; мы объединим армии маршала Сен-Сира, герцога Тарентского, герцога Беллюнского, и вот за месяц, к 15 октября, все наши соединенные силы развернутся в линию по Двине, опираясь одним крылом на укрепления Риги, а другим — на укрепления Смоленска, с резервами в Витебске, Могилеве, Минске и Вильно…» Согласно Фэну, французской армии не нужно будет даже размещать свои зимние квартиры на Двине. Само это движение, выполненное в течение месяца, заставит русское правительство стать «более сговорчивым» и завершится «триумфом над его упрямством». «Вот план, который император предложил; он провел ночь с 16 на 17-е в комбинациях на карте, и уже продиктовал свои первые приказы; но едва он посвятил нескольких начальников армии в этот проект, как шепот начался. Вице-король был единственным, кто одобрил: эта идея открывает нам дорогу к соблазну его юной храбрости! Все остальные были против… и новый план не мог не поколебаться от возражений и не мог не быть признан совершенно безнадежным»[621].
