Северовостоков пил без просыпу целый месяц. Все это время он лежал в постели и спал; просыпаясь, доставал из-под кровати бутылку водки, дрожащей рукой выливал ее в железный ковш, выпивал одним духом и опять «погружался в нирвану».

В мае, наконец, он решил прекратить спячку.

— Многовато я пью ее, проклятой! — глубокой и мощной октавой пророкотал он товарищам.

— Надо полагать! — с хохотом согласились они. — Ковшом вместо рюмки дуешь, — не всякий черкасский бык такую марку выдержит!

— Марка большая! — вслух размышлял могучий бас. — Дальше-то, пожалуй, и некуда идти в этом деле! Велик я в пьянстве: чем больше пьешь, тем больше жажда — бездна бездну призывает!

Он сел на кровать, спустил ноги и пощупал свое железное тело.

— Силе-то ничего не делается! — с грустью убедился он. — В молотобойцы, что ли, хоть пойти? Осточертело мне Гуряшкино «облачение»: утрудихся воздыханием моим!..

— Опера приехала! — сказали ему.

— Опера? — Северовостоков задумался. — Пойти разве? Попробовать голос? — рассуждал он сам с собой.

— И то пойди! — посоветовал Толстый. — Пора нам всем отсюда… на вольные земли…

— Да и уехать? — продолжал размышлять певчий.

Наконец, он решительно крякнул в какую-то подземную, не существующую в музыке ноту, поднялся во весь свой богатырский рост и густо произнес:

— Аз уснух и спах, восстах! Гряду!

Северовостоков одел свою испанскую рубашку, расчесал кудри и отправился в театр.

Через час он возвратился сконфуженный.

— Что? — спросили его.

— Не приняли! — глухо прогудел бас. — История: стали под рояль пробовать голос, я разинул хайло, хвать — вместо верхнего «до» из глотки-то свист!

— Хо-хо-хо!

— Что же тебе сказали?

— Что сказали? Бился-бился я — ничего нет, кроме свисту, плюнул да и пошел, а дирижер остановил меня и говорит: «Это у вас не от водки ли?» От нее, мол, от проклятой: сильно, говорю, страдаю этим известным русским недостатком.

— Хо-хо-хо!

— Ну, говорит, полечите горло, а потом приходите! Это он потому, что октавой-то я ему контр-соль взял…

— Смажь чем ни на есть хайло!

— Дня через два все само воротится! — уверенно возразил Северовостоков.

Через два дня голос действительно воротился, и обладатель его был принят в оперный хор на семьдесят пять рублей в месяц.

Басу позавидовал Савоська.

— Э! — квакнул он. — Пойду и я! Не попаду ли в помощники декоратора.

При содействии Северовостокова взяли и Савоську «по декораторской части».

Около того же времени Толстый получил откуда-то большое письмо: какие-то далекие друзья звали его к себе на юг России.

«Мужественный старик», которому было «все равно», не захотел отстать от друга, и они решили ехать вдвоем.

Уговорились «податься на низовье» все вместе, после прощального спектакля, на одном пароходе с труппой.

«Фракция» распадалась.

«Вертеп Венеры погребальной» скоро должен был опустеть.

Дня за три до прощального спектакля Северовостоков достал всем даровые билеты на «Демона».

Оперная труппа оказалась большая, солидная. «Демона» пел знаменитый баритон, хор был огромный, составленный исключительно из больших, сильных голосов.

Огарки более, чем «демоном», заинтересовались хором: одетый в живописные черкесские костюмы, красочный, картинный хор наполнял весь театр густыми волнами красивых аккордов.

Северовостоков и фигурой и голосом выделялся из всего хора: в коричневой черкеске, в белой папахе, плечистый, смуглый, в своей собственной бороде, он, как шапкой, накрывал все голоса громовым басом и в сильных местах заглушал все звуки хора и оркестра.

Публике казалось, что какой-то необыкновенный перси скрывается в хоре.

В «Ноченьке» он пел октавой.

Хор красиво полулежал в глубине потемневшей сцены, около декоративных скал и электрических «костров», а в центре всего хора, лежавшего полукругом, виднелась богатырская фигура Северовостокова и рокотала, покрывая всех:

Тихо и стройно звучала толпа голосов и, когда хор переводил дыхание, густая, чугунная октава, расширяясь как волна, продолжала катиться и снова подхватывала весь хор на свой темный, широкий и неясный хребет:

Накануне отъезда огарки «резвились» за Волгой.

По разбойничьей, дикой реке Усе, которая, подобно тетиве, соединяет огромный полукруглый изгиб Волги, добрались они на лодке до величавого Молодецкого кургана, залезли на самый верх его и устроили «на лужайке детский крик».

Все шестеро — Толстый, Северовостоков, Сокол, Савоська, Небезызвестный и Гаврила — сидели и полулежали на заросшей зеленым дерном верхушке кургана, под тенью старого развесистого дуба, и отдыхали от суточного путешествия по Усе на лодке. На суку, над головой Северовостокова, висели, покачиваясь, гусли; струны гусель под свежим теплым ветром издавали по временам тихие, грустные и невнятные аккорды, и под эти мелодичные, чуть слышные звуки Савоська рассказывал товарищам свои лесные сказки.

Они слушали или не слушали, но с наслаждением, почти без слов и без движения, жадно и ненасытно отдавались созерцанию чарующей и приковывающей к себе волжской природы, — это было все, что они здесь любили.

Они лежали на краю гигантской отвесной скалы, высоко над водой, почти наравне с вершинами соседних гор.

Внизу, у подножия Молодецкого кургана, чуть слышно плескалась Волга и разливалась кругом, как море: у кургана Уса впадает в Волгу; Волга, блестящая, глубокая и спокойная, здесь так широка, что чуть-чуть видна вдали песчаная отмель противоположного берега.

Молодецкий курган — отвесный утес, правильный, как стена крепости — грозно стоит над широкой водной равниной. Он встает прямо из пучины, неприступный с Волги, и кажется сложенным циклопами из огромных слоистых камней.

Из расщелин этих камней растут ели и березы, охватывая своими корнями голые, твердые камни. Внизу клокочут степные орлы, вьющие здесь свои гнезда. Да и сам Молодецкий курган, полукруглый, окаймленный с двух сторон лесом, напоминает собою огромное разбойничье гнездо. Позади кургана, еще выше его, поднимаются самые высокие Жигулевские горы, амфитеатром окаймляя устье реки Усы. Страшные скалы, словно сдвинутые когда-то гигантской рукой, висят над водой с вечной, неизменной угрозой. Высоко на соседней горе виднеются причудливые камни, похожие на развалины замка с зубчатыми стенами и острыми башнями, с неясными сказочными фигурами людей и небывалых зверей.

Все здесь широко, привольно и романтично, природа словно дышит героическим настроением, и кажется, что только при такой декоративной обстановке могли совершаться народные мятежи и разбойничьи подвиги.

Над этими горами еще носятся величавые тени далекого прошлого, еще бродят таинственно бесприютные горные духи, еще живут они в лесных дебрях Жигулевских гор и в лунные весенние ночи играют и аукаются в горах и купаются в зеркальной Волге под серебряными лучами месяца среди таинственной ночной тишины. Хоровод окружающих гор, шевеля своими кудрявыми лесами, шепчет все еще прежние величаво-печальные истории.

Привидения прошлого стоят здесь близко-близко, дышат на вас за вашими плечами, и вместе с шепотом ветра и шелестом листьев, вместе с ропотом волн шепчут и они что-то неведомо грустное…

Чуткая, торжественная тишина охватывает девственные горы и Волгу, и только слышится журчание быстро мчащейся воды, да горные ключи бьют из камней и, звучно струясь, падают в реку.

Тишина и необъятная ширь.

Над серебряной, блестящей на солнце, гладью реки опрокинулась глубокая чаша неба, и в ее безграничной вышине мчатся белые стада облаков.

А внизу — мерные волны, неслышно, приходя одна за другой, таинственно бормочут о чем-то…