Цветет Москва, купается в роскоши западно-азиатской, и Ленинград цветет… И Ялта. За огромными бетонными стенами, под охраной современных электронных средств и усиленной охраной американских рейнджеров…
Утром на работу повели. Отдохнул чуток в трюме — и на пахотьбу. Одна радость, легкая у меня пахотьба, не утомишься, не устанешь. Прищепки стране собираю. Бугор Сережка рад. Искренне рад. Это ж надо — соскучился. И не поймешь, то ли по мне, то ли по деньгам, которые он мне начислил, а я еще не отослал. Отошлю, отошлю, не ведись, не фуфлыжник я и не портянка.
Сижу, работаю потихоньку, сочиняю. Так и летят дни. Как снег. Скорей бы весна, последняя весна в неволе…
Возвращаюсь с промки, встречаю Знаменского.
— Привет, Володя. В одиннадцатый отряд человек пришел, по сто тридцатой, антисоветчик. Сходи, познакомься, поговори, может, интересный человек.
Сразу после ужина бегу-скольжу по февральскому снежку. Мороз пощипывает щеки, под телажку забивается, тело мое щупает, худое, подморозить норовит. Огни зону заливают, небо черное, зеки тенями шастают, бр-р! Ужас и только, кинофильм «Вий», вторая серия с продолжением. Ну и рыла, хорошо, что я не часто в зеркало гляжусь, а то бы жизнь совсем тяжкая стала, ну и морды, бр-р… Вот и одиннадцатый отряд. Тюленя нет, террора нет, по отрядам снова стало можно шастать. Втихаря, потихонечку, конечно. Оглянулся я — прапоров нет, ментов-стукачей явных не видать. Ныряю в барак.
— Слышь, браток, кто здесь за политику?
— Вон, наверху валяется, — отвечает мне незнакомый блатяк.
Захожу в указанный проход, на верхней шконке лежит интеллигентный, по крайней мере на вид, худой мужик лет сорока с небольшим, очки на носу, лежит поверх одеяла, книгу листает.
— Привет! Меня звать Володя, я по семидесятой, слазь — поговорить надо.
Мужик послушно слезает вниз и мы усаживаемся рядом.
— Ты зря валяешься поверх одеяла, прапора запалят, пойдешь гулять во дворик.
— Извините, я вас не совсем понимаю. Вы кто?
— Я ж тебе человеческим языком сказал, Володя я, по семидесятой…
— А что такое семидесятой?
Ухожу разочарованный. Этот штымп не только не знает, что такое семидесятая, он еще дальше от политики, чем я… Посадили его по сто тридцатой, за клевету, анекдот рассказал, политический. Коллегам по работе. Работал мужик учителем. А коллеги быстренько стукнули. Срок три года. Как при Сталине…
Нужно быстро освобождаться, а то не успею. Пока еще выпускают. Недавно вновь отоварку увеличили; с двенадцати основных до восемнадцати, а за план с четырех до восьми… Может, Советская власть условия смягчает, чтоб бунтов не было, чтоб рабам сидеть приятней было? Раз выпускать не будут… Уже за анекдоты хватать стали. Может, действительно к этому идет, что я в книге ненаписанной придумал? Страшно…
Летят дни, летят недели, вот и месяц пролетел. Еще один месяц моего последнего года в неволе, в рабстве, в заключении.
Снова по телевизору музыка классическая, снова в зоне шмон, снова блатных и возмутителей спокойствия в трюм: Тринадцатого февраля помер Держиморда, Андропов, и у штурвала встал и еле дышит задохлик какой-то…
Маразм… А прапора принесли с воли свежий анекдот — после долгой и продолжительной болезни, не приходя в сознание, приступил к своим обязанностям Генеральный Секретарь КПСС тов.Черненко К. У. Метко и точно.
Встретился я со Знаменским на плацу, спрашиваю его:
— Слышь, что за херня? Что-то мрут часто…
А он в ответ:
— Знаешь, Володя, я думаю, кто-то серьезную игру затеял. Я-то давно от информации оторван, но даже из газет можно такой же вывод сделать — кто-то наверху большую игру затеял. И чем кончится эта игра — я не знаю. Но помяни мое слово, большущие изменения наступят, вот увидишь, большущие.
За анекдоты садят, а прапора не боятся — рассказывают. Все им, блядям, положено. Скорей бы на волю…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сижу в библиотеке зоновской, листаю подшивку газет «Правда». Ироничное название. Просто так листаю, без цели. Вдруг что-нибудь интересное найду… Глянул в окно и ошизел! Солдаты строем бегут по плацу, уже по баракам разбегаются. В бронежилетах, касках, с дубьем. И больше чем обычно.
Не успел налюбоваться открывшейся моему взору картине, как с топотом ворвались в библиотеку двое защитничков.
— На плац, быстро!
Выпуливаемся с библиотекарем, на ходу натягивая телогрейки с шапками. Под ногами снег серый хрустит, начало марта, а морозец чувствуется.
Стою в толпе отряда, а в зоне шмон. Да жуткий, тотальный. Полы срывают почти везде, у тумбочек дно вышибают. В пятом отряде вырвали раковину в умывальнике. Наверно, сошел с ума начальник колонии или кум. Начали дергать отрицаловку и утаскивать в штаб, в ДПНК. Оттуда никто не возвращается, значит в трюм. Что случилось? Переворот в стране, война или еще что-нибудь подобное? Никто ничего не знает…
После тщательного шмона, с разуванием, с щупаньем везде, где и куда достали неумелые руки солдат, нас отпускают по баракам… Входим и медленно, но верно, охреневаем. Матрацы распороты, содержимое высыпано на пол, вата свалявшаяся, подушки разорваны, у кое-кого пополам, верхние шконки сняты на пол, а некоторые вообще на боку валялись…У тумбочек дно выбито, у моей, совместно с мужиком Кириллом, совсем дверцу оторвали, вон под шконкой валяется, кое-где полы разобраны-сорваны, а в культкомнате даже один стол раскурочили, развалили… Такого даже при Тюлене не было, ни хера себе, приводим все в относительный порядок и обсуждаем, что же все таки произошло, как будто войной прошли. Только зеков не били, а в остальном просто жуть!
На следующий день в клуб. Всю зону. Между первой и второй сменами. По этому случаю первую сняли с промзоны, а вторую не вывели. Сидим друг у друга на голове, на трибуне сам хозяин, Иван, подполковник Иванов, морда сытая да гладкая. Он нам все и разъяснил.
На воле, в Омске, убили мента и сберкассу ограбили. Преступников нашли, а у них самодельные двухзарядные пистолеты… Видать, крепко побили бандитов, они и раскололись. В нашей зоне изготавливались те пистолеты. Ай да умельцы, ай да Левши! Нашли на промзоне и готовую продукцию, аж три пистолета, и комплектующие детали, еще на два с половиной, и инструмент… Но самое страшное для ментов, нашли патроны, в зоне патроны, видать, для пристрелки! И страшно стало ментам, оружие и патроны в зоне! Вот и устроили колоссальный шмон, тотальный, вдруг подготовка к революции, к восстанию идет! А это просто уголовники-руки золотые, на жизнь зарабатывали. Спрос удовлетворяли… Ведь в советских зонах отменные специалисты сидят, на все руки мастера. И украсть, и изготовить, и нарисовать.
— Иванов! — кричит прапор, надрывается. А я задумался, не слышу, лишь руки привычно прищепки собирают, механически.
— Да ты что, оглох? — толкает в плечо зек, рядом тоже обприщепивающий страну.
— А, что? — отвлекаюсь от своих мыслей, возвращаюсь в реальность, с недоумением смотрю на зека. А тот кивает на прапора.
— Иванов, в ДПНК!
Иду вместе с прапором, по привычке сложив руки назад и думаю — за что? За что меня в ДПНК, ничего я не совершил, ничего плохого я не сделал…
Идем по промзоне, гремит в колесном, гремит в ремонтно-механическом, воняет из гальваники, воняет из малярки, гремит из механического. И так по всей стране. И никому дела нет, куда меня ведут, зачем? Иду, волнуюсь, солнышко пригревает, из-под серого снега ручьи неторопливо вытекают, весна на дворе, моя весна, мне осталось сидеть совсем мало, сорок девять дней… Волосы чуть торчать стали, за три месяца до освобождения можно у кума справку подписать, на отращивание волос…
Сорок девять дней, что-то в этом году весна не дружная, не быстрая, апрель месяц, а еще есть чему таять. Как дожить — не знаю. Хожу так, что зеки меня не замечают, а вот, надо же, в ДПНК вызывают. Зачем, бляди, я им понадобился, мне сорок девять дней осталось, зачем!
