Литературные вечера не были однако особенно веселы, особенно для человека с умом и вкусом Крылова. Только дружеские связи заставляли его являться, а ужины выкупали несколько обязанность скучать. Ужина многие, как и он, ждали с нетерпением, и жаловаться в этом отношении обыкновенно никто не мог. Крылов говорил, что перестанет ужинать лишь в тот день, когда перестанет и обедать. Ему старались угодить русскими тяжелыми блюдами, и утомить его количеством их было невозможно. Враг иноземцев, он не был врагом иноземных устриц, истребляя их зараз хотя не более 100 штук, но и не менее 80.

Раннею весною любимейшим местом гулянья всего Петербурга были, как и теперь, Невский проспект да еще Адмиралтейский бульвар. Но и Биржа становилась тогда клубом целого города; открытие навигации и прибытие первого иностранного корабля составляли эпоху в жизни петербуржца. В лавках, за накрытыми столиками прельщались гастрономическими устрицами, привезенными известным в то время голландским рыбаком на маленьком ботике, в сообществе одного юнги и большой собаки. Тут же коренастый голландец, в чистом фартуке, быстро вскрывал их обломком ножа. Крылов отдавал честь устрицам, как гастроном, и в то же время оставался наблюдателем. Из маленьких окошечек трехмачтового корабля выглядывали хорошенькие розовые личики — немок, швейцарок, англичанок, француженок, приехавших на должности в барские дома. Тут же выгружались английские буцефалы, и их окружали знатоки. Набережная и лавки превращались в импровизированные рощи померанцевых и лимонных деревьев, пальм, фиг, вишен в цвету и т. д. Были тут и птицы заморские, и другие редкости. На Неве по воскресным дням бывали еще кулачные бои. Крылов любил развлечения и зрелища всякого рода. После обеда, под вечер, гулял он в Летнем саду, слушая музыку. Еще в Екатерининское время давались здесь празднества для народа, и гуляющих привлекала роговая музыка придворных егерей в великолепных мундирах, тогда зеленых, а теперь красных с золотым позументом, и в трехугольных черных шляпах с белыми плюмажами. В увеселительных садах Крылов охотно смотрел пантомимы, потешные огни и представления «мастеров физических искусств», и т. п. Одна только часть Петербурга была еще в запустении — невские острова,

остававшиеся необитаемыми. Сообщения между ними, т. е. мостов, не было. «Густая зелень сих островов меня восхищала», говорит современник: «зелень берегов отражалась в зеркале Невы. Само глубокое молчание, которое царило вокруг и было прерываемо только шумом весел, имело что-то величественное. Изредка попадались ялики, нагруженные купеческой семьей и самоваром». Нева еще не успела одеться в свой гранить, но и это совершилось на глазах «дедушки» Крылова, в его долгий век.

Князь Шаховской своим происхождением с одной стороны, службой и любовью к сцене с другой — связывает два мира: вельмож и знатных лиц с кругом литераторов. Но и литературные друзья его часто занимают видное положение: Оленин, Державин, Шишков и др. — все люди с высоким положением и связями. На литературных вечерах, происходивших по очереди у них, а также у сенатора Захарова, общество бывает такое, что вечер часто больше походит на раут у дипломата. В самом деле, здесь толкуют о войне, — иногда присутствует сам главнокомандующий Каменский, тоже любитель литературы, — или о мерах внутренней политики. Споры о Наполеоне и Европе кончаются иногда заявлением Шишкова, что император знает во всяком случае, что делать. Либеральными мерами Александра и его дружбой с Наполеоном после Тильзитского мира здесь недовольны, тем более, что это сближение отражается опять-таки в заимствованиях, которых эти люди так не любят. Это настроение неудовольствия против перемен отразилось в баснях Крылова: «Огородник и Философ», «Парнас», «Синица», «Воспитание Льва» и других. Литературные вечера были прелюдией знаменитого концерта «Беседы любителей русского слова», общества, более известного под названием просто «Беседы». Раньше чем сложилось общество, выразителем мнений этого кружка служил «Драматический Вестник».

Издателем его был князь Шаховской, но главной поддержкой — Крылов. Подписчиков было не много, но, благодаря басням, которые помещал здесь Иван Андреич, номера его переходили из рук в руки и попадали иногда в самые далекие углы провинции. Орган этот боролся с новым направлением в литературе и на сцене — со школой Карамзина, с европеизмом. Из всего кружка шишковцев и оленистов, один Державин понимал достоинства Карамзина. Крылов несомненно чувствовал крайности узкого патриотизма Шишкова в языке и слоге и говорил о его «руководстве», что читать его должно, но руководиться им не следует; однако патриархальность его натуры, воспитание, которого корни были в почве прошлого века, пробелы в его образовании и полное незнакомство с Европой, делали его врагом всего иноземного, при всей его гуманности и любви к просвещению. Приятельские связи с Олениным и его друзьями утвердили в нем взгляды и убеждения, выразителем которых он остался навсегда. От всех других членов дружеского кружка отличался он однако трезвым умом и талантом. То и другое спасло его от нетерпимости к чужому мнению. Никогда не воздвигал он гонения на что бы то ни было новое, свежее. Он подмечал лишь смешную, комичную сторону явления и подсмеивался над этим в баснях. Правда, и это было несвоевременно, когда новое, свежее и без того с трудом пробивало себе путь, но, благодаря иносказательной форме, Крылов оставил много ценного даже в тех баснях, за которые — одни обвиняли его, а другие неудачно защищали. Все оправдание Крылова в том, что, благодаря художественному таланту, басни эти хороши, а понимать их и толковать мы можем теперь помимо той морали, какая навязывалась им тогда, хотя бы даже самим автором. Гениальный баснописец и сатирик, он не мог быть и не был общественным писателем уже потому, что не стоял по развитию впереди своего века, а также потому, что обладал мудростью, трезвым умом и талантом сатирика, но не настроением и чувством. Когда написал он комедию «Урок Дочкам» и «Модную Лавку», его хвалили за «совершенное отсутствие самого автора» в пьесе. Конечно, присутствия автора не должно быть заметно, но пульс его должен слышаться в пьесе, чего Крылов никогда не проявлял.

Его отношение к брату и к семье Оленина показывает однако, что он был великодушен, добр и привязчив. Его все любили. «Он желал всем счастья и добра, но в нем не было горячих порывов доставить их своему ближнему» — так говорят о нем те, кто понимал его хороню, кто знал его мысли, благородные побуждения и поступки. В нем было равновесие ума и сердца. Однако трезвый ум преобладал, благодаря может быть физическим качествам, и он жил по расчету рассудка: «физическая ли тяжесть, крепость ли нервов, любовь к покою, лень или беспечность, только Крылова не так легко было подвинуть на одолжение или на помощь ближнему». «Крылов всячески отклонялся от соучастия в судьбе того или другого лица». Этот расчет холодного, трезвого ума внес он и в свои басни.

Его покоя не смущал крепостной гнет, не смотря на его гуманность. В басне «Листы и Корни» он выразил трезвое убеждение лишь в важном значении производящего класса, в басне «Колос» он как бы отвечает тем, кто находит это недостаточным, и дополняет значение басни «Листы и Корни» тою мыслью, что всякое состояние имеет свои права и требования. Все недостатки Крылова, как представителя патриархального прошлого, значительно выкупаются его терпимостью. Под сенью этого дуба расцветало новое поколение, и знаменитые слова Грибоедова —