— Видел я посевы соседнего совхоза, где руководят пять шутов-трепачей. Ничего хорошего. А языком болтать они мастера.

И он скрипуче рассмеялся. Этот совхоз был их давним соперником в соревновании между районами. Хозяин дома недовольно поморщился.

— Не знаю, как у них. А у нас темп косьбы ударный, уберем до последней травинки.

И началась обычная беседа о делах совхозных, о делах соседей, о насущных заботах, тревогах и хлопотах. Непонятно почему, но на душе у Кыдырмы стало как-то спокойней, и он с удовольствием принялся за мясо.

Когда он вышел из дома, поблагодарив гостеприимного хозяина, на улице было уже темно. Жена его ушла раньше. Таков был обычай в этих краях — в гости супруги приходят вместе, а расходятся порознь. Мягкий ветерок, веявший днем с севера, превратился сейчас в воющий злобный ветер.

Кыдырма шел мимо совхозного сада и думал, что пока это еще не сад, а так, одно название. Прежде здесь был ток, и почва превратилась в камень. Кыдырме еле удалось кое-как разрыхлить ее, он затупил не один кетмень, и все же дело свое сделал. Может быть, и вырастет сад.

Молодые, гибкие саженцы гнулись под напором ветра. Когда он рыхлил землю для этого сада, ему показалось, что в некоторых местах почва больна. К кетменю прилипал бледно-серый солончак. Даже если молодые побеги, пересаженные из питомника, и укрепят свои корни, все равно ничего хорошего от этого места ждать нельзя. Лишняя соль в почве — беда для саженца: кора растрескается, корни погибнут от соли, листья могут пожелтеть среди лета.

Когда сидели у Дильдебая, ему хотелось рассказать о своей тревоге руководителям совхоза, но раздумал. Не за пьяным столом надо об этом говорить.

Дома он вспомнил, что не наточил затупившийся кетмень, но точить уже не хотелось. Собрался было сходить к мастеру Айсыну, но было поздно. Решил сходить к нему утром. Лег в постель, долго не мог уснуть. В какой-то момент ему почудилось, что глаза спят, а душа бодрствует. Он увидел домбру, вырубленную из его урюка, и в уши полились стонущие, тягостные звуки. Потом показался мастер Айсын с взлохмаченной бородой. Он размахивал сверкающим топориком и рубил, тесал, расщеплял, кромсал одно дерево за другим. Кривые стволы он совал в горячую золу, а потом втискивал в форму и выпрямлял. А сам Кыдырма ел урюк и щелкал молотком косточки. В ушах заложило от этого треска, а сердце отчаянно колотилось.

Кыдырма резко проснулся и поднял голову. На столе горела лампа. С тех пор как он вернулся из больницы, жена каждый раз на ночь зажигала лампу. Кыдырма подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Под глазами были темные мешки, грудь тяжело вздымалась. Он вздохнул и выглянул в окно. На востоке занималась заря. Кыдырма стал одеваться, думая, что если так и дальше пойдет, то можно сойти с ума. Он понял, что не успокоится, пока не съездит в Кенколтык и не увидит свой бывший аул. Неужели там не осталось ни одной живой ветки? Если осталось хоть одно деревце, он перевезет его и посадит здесь, рядом с домом.

Рано утром он отправился к Дильдебаю, чтобы попросить у бригадира транспорт для поездки в старый аул. Дильдебай сразу же запричитал, что транспорта не хватает даже для сенокоса. Не лучше ли ему пойти и попросить коня у мастера Айсына? Его Байга-боз стоит без дела и только переводит ячмень да овес. Ничего с ним не случится, ноги не протянет, если прошагает день-другой. Деревья из сада Кыдырмы взял для своих поделок, так неужели откажет в коне? А если обидит родича, так уж, наверное, превратился в неверного.

В общем, Дильдебай и слова не дал вставить Кыдырме. Тот распрощался и молча зашагал к хибаре мастера Айсына, который жил в конце улицы. Было похоже, что Айсын только что закончил свое чаепитие, настроение у него было благодушное. Увидев Кыдырму, своего сверстника, он зашевелился, словно птица, готовая взлететь. Он тут же велел жене снова разложить дастархан. Потом усадил гостя и сказал:

— Когда ты лежал в больнице, я не смог навестить тебя. Ты уж извини. Сам знаешь, сколько хлопот с этим переездом, да еще дочку замуж выдавал. Знаю твою обиду. Да и как не обидно, когда вчерашний сокол, который шутя дробил когтями камни, превратился вдруг в пучеглазого филина.

— Так оно, конечно, — согласился Кыдырма, разглядывая инструменты, щепки и разный древесный хлам, разбросанный по комнате где попало.

— Пока свет в глазах да сила в руках, хочу оставить после себя свое искусство, — сказал мастер Айсын, заметив, куда смотрит гость. — Остальное все преходяще.

— Да, так оно и есть, — опять согласился Кыдырма и взглянул на полку, где лежали красные, желтые, рыжие и ало-бурые дощечки.

— Это я делаю шкатулку, — пояснил мастер. — Для дочери, которую выдал недавно замуж. Хочу инкрустировать это изделие костью… Когда вырубили сад в Кенколтыке, я выпросил у Дильдебая три дерева. Деньги я тебе заплачу, это мой долг.

Кыдырма вдруг почувствовал, как проходят у него обида, тоска, сожаление после слов мастера Айсына. Сердце его смягчилось. Была какая-то жизненная правда в словах мастера. Действительно, так или иначе, деревья погибли бы от засухи. Так уж пусть лучше они пойдут на пользу совхозному хозяйству. Кроме того, мастер Айсын подарил его урюковым деревьям вторую жизнь силой своего искусства. И он, Кыдырма, со своими детскими обидами просто неблагодарный человек.

— Бери все, что осталось от моего сада, Айсын, — сказал Кыдырма. — Кору, корни, пни. Все бери для своей нужды и делай красивые вещи.

— Неужели ты и вправду все это мне отдаешь?! — вскричал мастер Айсыи. — Ведь для меня даже истлевшая веточка, пропитанный солнцем пень — бесценные вещи! У урючного дерева особые качества, твердость, окраска. Больше всего я люблю работать с этим материалом.

Мастер Айсын говорил правду. Месяцами и годами создавал он вещи, каждая из которых была произведением искусства. Пальцы его рук чувствовали фактуру дерева так же хорошо, как породистая собака след дичи.

Денег за свои изделия он никогда не брал. Засиживался над какой-нибудь вещью до немоты в шее, слеп над ней долгими часами, мозолил руки до крови, потом брал да и дарил кому-нибудь со словами:

— Береги как зеницу ока!

Если бы мастер Айсын брал деньги за свои чудесные изделия, то давно бы уже разбогател. А так особого достатка в его доме никто не замечал.

Кыдырма не позволил ставить казан с мясом на очаг и торопливо рассказал о своем деле, мол, пришел просить коня, хочется съездить в старый аул.

— Разве мне жалко для тебя конского пота? Мой единственный сын, правда, готовит его к скачкам, которые состоятся в праздник чабанов. Но если ты съездишь до Кенколтыка, ничего коню от этого не сделается. Поезжай, развеешься, подышишь родным воздухом Кенколтыка. А то ты, я смотрю, ходишь будто зачумленный. А я покручусь за тебя пару дней в совхозном саду. Присмотрю, чтобы не лезли эти настырные, будто мухи, козы да овцы.

Кстати, если попадется, то привези мне корневище урюка. Не хватает на крышку для шкатулки небольшого кусочка дерева. Вот тебе и будет плата за конский жир. Если останется корень, то выстругаю тебе табакерку для насыбая…

Из дома мастера Айсына Кыдырма вышел очень довольный.

Приятно было расположение к нему мастера. Он как будто совсем излечился от давящей, гнетущей тоски. Странное дело: в дом вошел съежившись, а вышел из него полный собственного достоинства, будто превратился в главного судью этой пегой нашей жизни…

Повернув коня к северу, он постепенно начал выбираться из сетей бесчисленных пыльных тропинок, которые опутали аул вроде паутины. К сопкам поехал напрямик по бездорожью. Постороннему человеку он, наверное, казался великаном из сказок: тень его удлинилась, конь казался мощным и чудовищным. Во всяком случае, женщины, которые сенокосили в долине, испуганно засмотрелись на одинокого всадника. А он гордо восседал на Байга-бозе, будто выказывал пренебрежение ко всей этой мелочной жизни, копошащейся у его ног.

Женщины, оставив свое дело, долго смотрели ему вслед, пока он постепенно не исчез, не растворился, как мираж.