«Сам кругом виноват, — казнил теперь себя Устабай. — Вся моя жизнь пошла вкривь и вкось. В глазах друзей-приятелей посмешищем становлюсь. Уехать бы куда-нибудь. Туда, где никто меня не знает. Может, написать директору заявление о том, что по состоянию здоровья не могу учиться. Так опять же справку надо. А кто ее даст? Может, лучше всего пойти к Гульбахрам и попросить у нее извинения? Да-а… Видно, не будет толку, пока не куплю немного ума на базаре. В первое же воскресенье отправлюсь за умом».

От такого решения ему стало легче. Потер занемевшую ногу, встал, скрипнув диваном, вышел во двор… Та-ак… С чего начать? Надо напоить призового скакуна. Потом почистить под Пеструшкой. Потом нарубить щепок для самовара. Ведя скакуна под уздцы на водопой, он все думал о том, как со следующего воскресенья жизнь его потечет совсем по иному руслу. Занимаясь нескончаемым домашним хозяйством, он и не заметил, как подкрался вечер. На мгновение он подошел к плетню, посмотрел на улицу. Там в окружении радостно возбужденных собак ветром мчался по пыльной дороге Муталиф на своем двухколесном «скакуне». Устабай вздохнул и принялся скрести дно казана. Хоть бы скорее воскресенье настало…

И пришел тот желанный день.

Аккуратно вчетверо сложив новехонький трояк, выпрошенный у отца, Устабай спозаранок приехал на базар.

Воскресный базар был в самом разгаре. Видно, не один Устабай ждал его с нетерпением. Людей собралось видимо-невидимо. Все кипело, ворочалось, как в огромном котле. Но Устабай ничего не видел, никого не замечал. Он шнырял в толпе и искал поджарого джигита, торгующего умом. Уже и солнце упрямо подбиралось к зениту, а торговец умом точно в воду канул. Кого спросить, к кому обратиться, Устабай не знал. Ноги гудели. Голова кружилась. В животе урчало. Может, вздор все это? Может, никто умом и не торгует? Может, самое разумное — возвращаться домой? И тут он вздрогнул от неожиданности. Рядом, у самого уха, раздался голос: «Ум продаю! Кому нужен ум?» Устабай разволновался. Холод прокатился по животу. Чернолицый верзила пронесся мимо, выкрикивая утробным голосом: «Три рубля!.. Кто хочет поумнеть за три рубля?» Устабай ухватился за полы его чапана.

— Агатай, мне ум нужен. Продайте… мне… Верзила с высоты своего роста уставился на него.

— Тебе?! Гони деньги!

Сунув в бездонный свой карман трояк Устабая, верзила пальцем поманил его в сторону. Потом, когда отошли за угол магазинчика, таинственно прищурил один глаз и наклонился к уху Устабая. От верзилы пахло водкой и табаком. Говорил он врастяжку, словно сообщал нечто крайне важное.

— Так вот, малец, слушай внимательно. Когда баранье ребрышко сварится, берешь его пальцами за головку, а зубами с другого конца потянешь мясо. И оно само упадет тебе в рот. Усек? Просто и удобно. Отметь это себе в уме.

Устабай вскипел. Гневно посмотрел на верзилу,

— И это все?!

— Все! — буркнул верзила и, не дрогнув ни единым мускулом на лице, пошел восвояси. Гнусавый голос поплыл над базарной толпой: «Продаю ум. Кому нужен ум?..» Устабай застыл на месте как вкопанный. Что делать? Кричать? Вопить? Кому пожаловаться? Кого винить? Признаться, что тебя облапошили посреди белого дня?! Стыдно.

Постоял Устабай, пошмыгал носом, протер кулаком глаза и подался в аул. В кармане нашарил несколько медяков, купил стакан фисташек. На автобус денег не осталось. Он вышел на большак, стал терпеливо ждать старика-молоковоза. Вскоре показалась скрипучая арба, запряженная облезлым верблюдом.

Знакомый возница молча кивнул на место рядом с бидонами.

Верблюд, покачивая поникшим горбом, важно переставлял ноги. Пыль клубилась под ним. Вокруг простиралась безбрежная степь. По ней тесьмою тянулась, извиваясь, серая проселочная дорога. Старый возница гнусавил какой-то монотонный мотив, который укачивал, убаюкивал, точно в колыбели. Устабай сомлел. То и дело ронял голову на грудь. Борясь со сном, он думал о долгой-долгой жизни впереди, о своих сокровенных мечтах, о далеком, причудливом горизонте.

Устабаю почудилось, что жизнь очень сильно напоминает базар, который он только что увидел. Жизнь, как и базар, — огромный человеческий водоворот. И в этом водовороте, точно щепка, кружится и он.

Еще недавно Устабай думал, что вовсе не обязательно сидеть долгие годы над книжками, можно и не набираться этого самого житейского опыта, о котором так много говорят взрослые, надо каким-то образом изловчиться и сразу усвоить все то, что необходимо для интересной и содержательной взрослой жизни. Да, да… это разве не здорово — сразу окунуться в настоящую взрослую жизнь, словно с разбега сигануть в речку. К чему долго плутать по извилистым тропинкам, если есть возможность с ходу выбраться на прямую столбовую дорогу?

Но нет… Видно, так в жизни не бывает.

Выходит, у жизни, как и у течения реки, есть свой порядок. И не надо торопиться, суетиться, стремиться кого-то опередить, кого-то обогнать. Ничего из этого не выйдет. Разве только сам себя обманешь. Все следует начинать с начала. Все следует пережить самому. Каждый должен выбрать свою тропинку и пройти по ней от начала до конца, даже если заблудится, ошибется, ушибется, разочаруется, набьет себе в пути шишек. Надо быть терпеливым и мужественным. Все испытать самому. И не прятаться по углам, не мечтать о несбыточном. К цели своей, к мечте своей надо идти долго и упорно.

Устабай вдруг очень ясно это понял. Всем сердцем. И ему стало легко, хотя и немного грустно.

Пожевывая свою жвачку, брел, не спеша, надменный верблюд. Уже и солнце зашло. Вдали замелькали огни родного аула. Сердце Устабая радостно забилось.

Небо наливалось сумраком. Опускалось все ниже, ниже. Скрипела арба. Пухлая пыль вздымалась из-под ног верблюда.

Наконец добрались до окраины аула. Верблюд вдруг чего-то испугался, ступил на обочину. Одинокой тенью стоял у дороги Муталиф. Старик-возница рассердился:

— Ты что это, нечестивец, точно разбойник какой на дороге торчишь?! Верблюд чуть арбу из-за тебя не опрокинул…

Муталиф, не обращая внимания на ворчание старика, протянул Устабаю руку.

Устабай спрыгнул на землю, отряхнул с себя пыль.

— Весь день дожидаюсь тебя, — Муталиф жарко задышал ему в лицо, — Все глаза высмотрел… Ну как? Встретил торговца умом? Купил?..

Устабай не ответил. Он догадался, что и непутевый Муталиф надеялся получить от него хоть немного ума. Надоело ему слушать упреки учительницы. И ему хотелось бы учиться хррошо, быть в числе примерных пионеров. Должно быть, надоело с утра до вечера мотаться по улице и гонять велосипед.

Устабай посмотрел на друга, и ему стало искренне жаль его. Он похлопал его по плечу и протянул горсть жареных фисташек.

— Знаешь… Коварный ловкач провел нас за нос. Напрасно все эти дни предавался я мечтам. Пустое все…

— Э-э… — печально протянул Муталиф. — Я ведь тоже подумал: ай, вряд ли ум продается за бесценок.

— Да, да… Ум на базаре, оказывается, не продается. Если бы продавался, такие пройдохи, как Алтынбала или Саймасай, давно бы его мешками закупили. Никому ничего не оставили бы…

Два друга молча пошли рядом. Поднялись на холм за аулом. Внизу смутно белели дома, играли-перемигивались огоньки. А за холмом протянулась далеко-далеко бурая степь. Бугрились холмы, увалы. Во все стороны огромного мира тянулись нехоженые тропы. Вокруг была жизнь, неведомая, заманчивая, со всеми своими радостями и горестями.

Степной ветер донес запах терпкой полыни.

МАЛЕНЬКИЙ ЯГИМУС

Перевод А. Кима

Почтенные люди называли его Ягимус, что по арабскому письму означает «доблестный». Легкомысленная молодежь, зубоскалы аула переиначили это слово и говорили по-казахски — Жагимсыз — «дурной» то есть, или «противный».

А мне, сколь помнится, никогда не казалась противной эта кроткая душа, и доблестной не казалась. Человек возил себе почту на сереньком ишаке, бойко перебиравшем копытцами по пыльной дороге. Помню его всегда безбородым, сморщенным, крошечным — и впрямь неказистым, он и до сих пор таков и всем давно привычен. Мой отец, например, говорил о нем только хорошее, не ставил его ниже других и неизменно называл пареньком. Потянувшись к искренней ласке, Ягимус приходил к нам как к родне и при любом случае спешил помочь моей матери, часто хворавшей, подметал двор, убирал скотину, щепал лучину для самовара. Шустро действовал: так и катился по двору, словно мячик, появляясь то в комнате, то возле кухонного очага.