Тойлыбай потрепал мальчика по голове.

— Э, как волосы у тебя отросли, — заметил он. — Ну ничего, мы это поправим, по дороге заедем в парикмахерскую и подстрижем, как положено.

— Пусть бритвой наголо обреют, — пожелал отец. — Да чтобы одеколоном не брызгать. Тошнит меня от этого одеколона.

— Так ведь не вас, почтенный, будут одеколонить, а сына, — усмехнулся директор.

— Какая разница, — возразил табунщик. — Кажется, от меня родился: что он, что я…

Дуйсенби вошел в дом. Там все было перевернуто вверх дном. Из сундуков вывалено, стопы одеял свалены на пол. Мать уже приготовила для него новенькие ботинки и вельветовые штаны. Ботинки оказались великоваты, и внутрь каждого, в носок, была запихнута скомканная бумага.

Не оказалось кепки — весною, когда переезжали, как-то забыли, что ему понадобится летний головной убор. Отец решил выделить сыну полосатую кепку, которую обычно надевал, отправляясь в район. Просторная кепка сразу же упала мальчику на глаза, и Дуйсенби, задирая голову, посмотрел из-под козырька на отца, Тот взял газету, сложил ее во много раз и вложил в головной убор, отчего кепка обрела жесткость и удержалась на голове мальчика. Однако вид его был довольно нелепым, и мать, глядя на него, то и дело утирала глаза концом жаулыка.

Вельветовые брюки оказались великоватыми, пришлось матери укорачивать штанины, заворотив их концы внутрь. Когда Дуйсенби одели, отец пристально уставился на нелепую фигуру сына, не выдержал, схватил со стены камчу и несколько раз хлестнул себя по голенищу сапога.

— А-а, к черту такую жизнь! — вскрикнул он. — Хватит с меня! Десять лет без передыху с коня не слезаю, вон задницу стер до костей — и теперь не желаю! Я свое отъездил, перееду в совхоз! Руки были бы целы, работа найдется. Да, да, работа везде найдется! И сам буду ребенка своего в школу водить. Шапку набекрень надену, руки в брюки — и айда гулять по широкой улице!

— Что вы, что вы! Благородным наездникам, таким, как вы, нечего делать в долинах, — льстиво заговорил Тойлыбай. — Комаров кормить, которые налетают тучами, или пыль глотать! Ох, только не говорите потом, что не отговаривал вас, когда станете давиться жареными макаронами и запивать их теплым квасом. Вы будете еще жалеть об этой жизни, будете вспоминать об этих райских местах.

— О чем жалеть? Чего вспоминать? — шумел табунщик. — Читаем прошлогодние газеты! Радио не слушаем. Гром загремит за горами, а у нас сердце замрет: покажется, что это машина шумит, люди едут к нам…

«Должно быть, — думал директор Тойлыбай, — у этого табунщика немец выбил шарики из головы. Мычать, словно теленку, тоскуя о каких-то машинах, газетах, когда столько свежего мяса и кумыса! Алла! Это и есть так называемые контрасты нашей жизни, когда взор беркута притягивает к земле, а гончую что-то заставляет с тоскою смотреть в небо. Да если бы не было моих обязанностей, всей этой суеты и маеты, стал бы я хоть день жить там, среди жары и пыли!..»

«А ты, — думал табунщик, — один из тех хитрецов, которые говорят одно, а делают другое. Вы любите собираться поближе к центральной усадьбе, к конторе поближе. И я тоже мог бы, как некоторые, подремать пару часиков в кабинете, а вечером, развалясь у себя дома, смотреть телевизор, играть в шахматы или разгадывать кроссворды… Но таким, как мы, нечем развеять тоску, сидим себе в четырех стенах да слушаем, как воет ветер и шумят деревья. Когда совсем станет невмоготу, садимся на коня и скачем по холмам и оврагам… А вы говорите, что мы дикари, заливаемся кумысом и объедаемся мясом…»

— Бывает, всю ночь глаз не сомкнешь, все думаешь и думаешь о чем-то, — жалуется табунщик, — а мысли-то, словно молодые кобылицы, разбегаются, ни одну не поймаешь.

— А сколько шуму на главной улице, — говорит Тойлыбай, думая о своем. — Днем и ночью снуют машины, грохот такой стоит, что мозги из головы вышибает. За день так умаешься, бывает, что вечером, как только голова твоя коснулась подушки, так ты и захрапел…

— Чтоб мне сдохнуть, разве это жизнь?! — гнет свое табунщик. — Другие живут, а мы? Пара сундуков, полки для одеял и подушек, ящик для посуды и старая двустволка — вот и все наше имущество. Если все, что имеем, вынести на базар — и тысячи рублей не дадут за наше добро. Вот до чего дожили!

«Жена все уши прожужжала: купи да купи арабский гарнитур за две тысячи рублей, — тянет про себя невеселую думу директор Тойлыбай. — А в прошлом году все отпускные угрохали на пианино, и стоит оно в доме, всем мешает, и дети обходят его стороной… Гарнитуры, гарнитуры. В доме от деревяшек негде повернуться. А жене все мало… Вот сесть бы на мотоцикл и уехать куда глаза глядят… Никаких денег ведь не хватит на то, чего ей хочется. И где их взять…»

Тем временем табунщик, тоже умолкнувший, решил окончательно, что в будущем году осенью переберется в аул на постоянное жительство. Табун сдаст другому. Пыльные кошмы и прочее хламье бросит в огонь. Заведет современную мебель, развалится на диване и будет разгадывать кроссворды. Если даже сторожем устроится в школу — и то ладно. Зато со сверстниками будет встречаться, курить с ними толстые кубинские сигары. Продаст своего призового скакуна и купит мотоцикл, как у этого директора. И с грохотом помчится по улице, обгоняя всех.

Одна только мать, ни о чем другом не думая, пребывала в печали, уже мысленно прощалась с сыном, вздыхала, нежно целовала его в щеки, что-то шепча про себя. Она отнесла в коляску мотоцикла большой бурдюк с кумысом. Объемистый коржун Тойлыбая туго набила домашней снедью: вяленым мясом, грудинкой, куртом… Без конца твердила сыну, чтобы он держался, как большой, и не плакал, когда они расстанутся. Набила его карманы сушеным сыром-иримщиком, золотистым и пахучим, приговаривая: «Проголодаешься в дороге, погрызи на ходу». Затем сама не выдержала, заплакала и вскрикнула жалобно: «Жеребеночек мой! Маленький мой!» Отец громко крякнул и стал ожесточенно стегать камчой по сапогу.

Дуйсенби, весь в слезах, сидел и трясся в коляске мотоцикла. С высокого перевала он в последний раз оглянулся на Куланчи. Одинокий Священный карагач, милый родник, голубые миражи — весь этот незабвенный детский мир скоро должен был исчезнуть за размытым горизонтом жизни.

УМ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, НА БАЗАРЕ НЕ ПРОДАЕТСЯ

Перевод Г. Бельгера

В последнее время Устабай ходил сам не свой. И все началось с рассказа друга Муталифа по прозвищу Тарзан. Тот, вернувшись с базара, такое поведал, что Устабай вконец лишился покоя и даже перестал замечать, что творится вокруг. Попросит отец что-нибудь сделать, Устабай не расслышит или сразу забудет. Уроки учи не учи, все равно в голову не лезут. Поставят перед ним тарелку с супом, а он кладет туда сахар и начинает размешивать ложкой, думая, что это чай. Беда, да и только.

Ну, вот сегодня, например, мама послала его за чем-то к соседской старухе. А за чем послала, Устабай забыл уже на полдороге. И так думал, и сяк думал — нет, напрочь вылетело из головы. Одно только помнит: надо что-то принести. Потом решил, что, вероятно, маме понадобилась тыквенная бутыль из-под кумыса. Подхватив ее под мышку, вернулся домой.

Мать начала ругаться:

— Ты что, дырявая башка, совсем рехнулся? Я же тебя за цыганской иглой послала, а ты бутыль тащишь!

Нечего делать, понес Устабай бутыль назад. Идет, спотыкается, грустные думы душат: «И в самом деле дырявая башка. А все меня рассказ Муталифа-Тарзана с толку сбил…»

А рассказ был такой.

Поехал недавно Муталиф с отцом на знаменитый воскресный базар. Вырос он в горах, на безлюдье, и потому пестрый южный базар почудился ему одним из немногих чудес на свете. Как приехал на базар, так и рот разинул от удивления. Посмотрит направо — будто весь скот, крупный и мелкий, с верховья и низовья сюда согнали. Овцы блеют, коровы мычат, кони ржут — хоть уши затыкай. Посмотрит налево — лавки прогибаются под разноцветными коврами, паласами, дорожками, домоткаными лентами для юрт — аж в глазах рябит. Возбужденные торговцы что-то выкрикивают, покупателей зазывают, товар свой расхваливают. Все вокруг кипит, бурлит. В густой толпе, поотстав немного, Муталиф сразу же потерял отца из виду. Как раз в это время мимо юркнул патлатый парень в помятом клетчатом пиджаке. Сиплым голосом выкрикивал на ходу: «Ум продаю!.. Ум продаю!.. Кому нужен ум? Всего три рубля! Берите, покупайте! Ум за три рубля!»