Крепко зажав в ладони единственный динар, Кайраук направился к своей лошадке, стоявшей у коновязи. Теперь ему предстояло найти место, где состязаются кюйши. Он поехал трусцой, стараясь держаться подальше от пестрой базарной толпы. Напугал его делдал. Не приведи аллах еще с одним таким пройдохой встретиться. Эдак не мудрено и пешим остаться.

Неожиданно перед кюйши открылся сад. Густо росли там кусты и деревья, а на середине находился хауз. За хаузом виднелись айваны — глиняные возвышения для отдыха. В стороне плотным кольцом расселись муллы-чалмоносцы. Выше всех на огромном троне восседал остроглазый клинобородый, могучего телосложения человек. И хоть никогда не видел его кюйши, но сразу догадался, что это и есть прославленный правитель Отрара хан Иланчик Кадырхан, известный своей храбростью и простотой в обращении с людьми. Кайраук спешился, привязал повод к луке седла, подошел к молчаливой толпе. «Лазутчика казнить будут», — шепнул ему кто-то.

Судя по всему, благочестивые чалмоносцы были советниками хана; они ловили каждое слово, каждое движение грозного правителя; приложив руки к груди, то и дело подобострастно наклонялись они в его сторону, точно камыш под шквалом ветра. Кайраук впервые лицезрел живого хана и залюбовался его внушительным, величественным видом. Хан поднял большой палец, и в тот же миг двое джигитов выволокли из-за хауза рослого человека. Дойдя до середины площадки, человек рванулся, оттолкнул обоих джигитов и, бросившись на колени, склонил голову к ханским ногам.

Наместник Отрара был суров и непреклонен. Он с отвращением говорил о предательстве этого человека по имени Бадриддин, точно завистливая баба клеветавшего на родной кров Дешт-и-Кипчака. Ради корысти сговорился тот с подлыми врагами и выдавал им все секреты и государственные тайны, указывал на слабые стороны кипчакского войска. Рассказав об этом, повелитель обратился к советникам, застывшим в страхе и смирении, словно отара овец под палящим солнцем.

— Придумайте достойную кару для предателя! — повелел хан. На преступника, униженно уткнувшегося носом в рыжую пыль, он даже не посмотрел. Холодный и неприступный, сидел он на троне, точно каменное изваяние. Невзрачный старичок, прибывший с острова Барса-Кельмес, попросил разрешения говорить.

— Предлагаю преступника запереть в темницу, кормить мясом сома, поить прокисшим айраном, подстелив под него белую кошму. Через месяц от такой пищи он заболеет проказой, — сказал старичок.

Рослый безбородый военачальник, сидевший чуть поодаль, предложил:

— Загнать в топи, пусть растерзает его тигр-людоед.

— Отдать его на забаву двуглавой змее. Пусть подыхает в муках и судорогах, — подал голос еще кто-то.

— Связать его и разуть. Пусть голые пятки ему лижет корова. До тех пор, пока не околеет от щекотки!

Но еще более изощренное наказание придумал старец из Кызылкума:

— Крепко привязать его к срубу высохшего колодца и размеренно капать холодной водой ему на голову в одно и то же место. Через трое суток он обезумеет.

Повелитель опять поднял большой палец. Это означало, что он одобряет наказание. Казнь простая, бесхитростная, но достаточно мучительная. Бросят в колодец, привяжут так, чтобы не мог шелохнуться, и капля за каплей начнут водой долбить ему висок.

— Пусть умом тронется негодяй!

Хан взмахнул рукой, двое джигитов схватили осужденного под мышки и поволокли, не обращая внимания на сопротивление и отчаянные вопли. Впрочем, вскоре они стихли.

Кайраук, удрученный, подавленный этим зрелищем, поспешил уйти, но вдруг услышал голос глашатая: «Сейчас на площади начнутся состязания музыкантов!» Он вернулся и увидел, что лицо хана смягчилось, и по его велению площадь быстро подмели, обрызгали водой, расстелили ковры, а поверх них бросили пестрые кошмы, положили одеяла. Только что здесь витал красноглазый дух смерти, теперь он уступил место праздничной мелодии кюев.

Расторопные джигиты-подавальщики, часто подрагивая упругими плечами, подносили на громадных деревянных чашах яства, за ними плыли, точно лебеди, луноликие красавицы с кувшинами; они учтиво кланялись молодым и старым кюйши, сливали им на руки, подавали напитки. Их услужливость и красота, женское очарование явно взволновали мужчин; щеки их порозовели, глаза заблестели. Кайраук побежал к коновязи, спутал свою лошадь, извлек из коржуна домбру. Когда он вернулся, многолюдная толпа забила площадь до отказа, и пробиться вперед было трудно. До него еле доносился зычный голос глашатая, оповещавшего о начале состязания кюйши. Высоко подняв рыжеватую домбру с коротким грифом, но большим, словно казан, кузовом, он отчаянно ринулся в круг, рискуя быть раздавленным. Полы его чапана остались позади, он с силой рванул их и услышал треск ветхой материи.

Тощий, черный как головешка, в рваном чапане, молодой джигит не привлек внимания спесивых, разодетых людей в середине круга.

«Ай, даже взглядом не удостоили!» — подумал Кайраук и услышал глухое, на туркменский лад, бормотание домбры. Мелодия проникала в душу, горячила, волновала кровь, словно хмель осенней бузы. Наконец она умолкла, и в тишине раздался голос повелителя: «Победишь пятерых моих кюйши, получишь главный приз, туркменский джигит!» Завсегдатаи принялись на все лады расхваливать музыканта. Толпа гудела, откуда-то просочился слух: «Идут прославленные кюйши правителя!» И в самом деле толпа качнулась, расступилась, раздвинулась, уступая место пятерым ханским музыкантам. Они шли молча, преисполненные достоинства, засучив рукава, туго перетянув пояса. Нельзя было понять, кто из них молод, а кто уже в летах; все пятеро были бородатые, усатые, важные, богатые. Они вышли в середину, отвесили поклон хану, потом — народу.

Вокруг зашушукались: «Ну, эти-то мигом собьют спесь с туркмена!», «Одним своим видом подавляют», «А пальцы-то, пальцы! Словно рукоять камчи!» Чинно расселись ханские кюйши, вызвали туркменского домбриста на спор. По обычаю, первым демонстрирует свое искусство гость. Он приник к домбре, изогнулся весь так, что головой едва не коснулся колен, и пошел хлестать пальцами, затрясся, задергался. Казалось, у груди его билась, вырывалась, ослепительно поблескивая разноцветными перьями, голосистая пава.

Когда туркменский музыкант оборвал свой вдохновенный кюй, толпа, завороженная, застыла. Пятеро ханских домбристов угрюмо молчали, уставившись на кончики сапог. И вдруг — когда в толпе послышался ропот — коренастый кюйши, сидевший пониже, ударил по струнам и начал точь-в-точь повторять только что отзвучавшую мелодию. И показалось всем, что у его груди тоже забилась радужная, голосистая пава. Нужен редкий слух и поистине великая память, чтобы, лишь однажды прослушав, точь-в-точь воспроизвести длинный, причудливый кюй. Не обладая таким даром, нельзя надеяться на успех в состязании.

Закончилась наконец нудно-томительная мелодия, повтор был безукоризнен, и коренастый приготовился, в свою очередь, сыграть свой собственный кюй, который по правилам состязания теперь предстояло воспроизводить сопернику. Однако пожилой кюйши, сидевший на почетном месте, бесцеремонно оборвал коренастого, пробурчав: «Не морочь голову своим треньканьем», и, засучив рукава, задергал плечами, пошел ударять по струнам. Туркмен подобрался, напрягся, весь превратился в слух, жадно ловя и запоминая каждый звук. А мелодия — стремительная, напористая — обрушилась на слушателей; она напоминала то неукротимый бег быстроногого верблюда-желмая, то прерывистое бормотание вдохновенного сказителя — жырау, то прихотливый узор искусной мастерицы, и люди, пораженные, хватали себя за ворот и восторженно перешептывались: «Этот наигрыш возбуждает, как бахсы-шаман!», «Эти колдовские звуки как шепот дьявола: и правоверного собьют с пути!», «Разве сможет бедняга туркмен повторить столь протяжный напев?!». Увлеченный айтысом кюйши, Кайраук и не заметил, как настал послеполуденный час. Старики понемногу расходились. Повелитель, по-прежнему сидя на троне, внимательно слушал. Он даже не шелохнулся ни разу за все это время.