— Мне и раньше говорили, что храбрый Тимур-Малик и во сне бредит врагом, — мрачно заметил шах Мухаммед. — Теперь я лично убедился в этом. Подумайте сами: где каган Востока и где могущественный Хорезм? Каган — вихрь, колобродящий по безбрежной степи, а мы — могучее дерево, ветви которого достигают неба. Разве пыльный вихрь в состоянии свалить могучее дерево?

Наперебой принялись славить хорезмшаха сидящие у трона люди:

— Великий шах-владыка тысячу раз прав! Если каган Востока вихрем примчится сюда, мы распахнем ворота и впустим его в дом наслаждения на забаву райским гуриям. Через несколько дней он выдохнется, как баксы-шаман после камлания, и уберется восвояси.

— Эдак мы с ним еще и породнимся. Польза будет немалая!

Провидец-советник, стоявший за шахом, сказал:

— Пусть каган сначала с кипчаками схлестнется. А мы посмотрим. От этого тоже выиграет дело нашей державы…

Посол Ахмед, сидевший ближе к порогу, приложил руку к груди, попросил слова:

— Смею доложить Дуан-арзу, что кипчакские города вдоль Инжу отказываются платить зекет за воду. Хан их, который среди нас, об этом и слушать не желает. Государственному совету необходимо обязать дерзких кипчаков платить зекет за пользование водой Инжу, а если будут упорствовать, то повернуть реку в древнее русло. И тогда дерево, о котором говорил великий шах, станет еще внушительней и пышней.

— Кипчаки вообще упрямцы!

— То, что они делают, — грабеж, произвол!

— Да послушаем, что скажет нам наместник Отрара Иланчик Кадырхан, — предложил шах.

Сидевшие по правую руку от хорезмшаха мгновенно смолкли. Иланчик Кадырхан коснулся своих черных усов:

— Я скажу так: в смутное время, когда надвигается на нас такая беда, следует сарбазам не налоги собирать, а идти навстречу врагу. Объединим усилия, братья. Встанем заслоном на пути кагановых полчищ. Взимать зекет с городов Отрара за пользование водой Инжу безрассудно. Тем самым нанесете кровную обиду родственному племени. Возникнут междоусобица, недовольство. Не забудем истину: скупого жадность погубит. Полноводная Инжу — испокон веков щедрая мать наших кипчаков. Она вспоила своих сыновей. А сыновья матерью не торгуют!.. И еще скажу: мудрую речь произнес Тимур-Малик. Рядом со мной сидит кипчакский батыр Ошакбай, который недавно сбежал из монгольского плена. Он был в золотой юрте самого Чингисхана и живой свидетель каганского могущества. Чтобы объехать войско монголов из конца в конец, нужно шесть дней скакать без передышки. Там, где пронеслась монгольская конница, иссыхают родники, мелеют реки, в течение трех лет не растет трава. Кони их не знают усталости, стрелы — быстрее ветра. Половину жизни монгольский воин проводит в седле. Верхом он ест, припав к гриве коня — спит, на крупе лошади ласкает жену. Утомится конь, монгол пересаживается на подсменную лошадь. Пеший он слаб, беспомощен, еле передвигается на кривых ногах. Но стоит ему вцепиться в гриву лошади, как он превращается в юркого, неуловимого, неудержимого шайтана.

— Упаси, аллах, от этой напасти!

— Пусть тогда с их конницей сражаются кипчаки. А мы повоюем с пешими.

— А может, отправим к кагану послов, великий шах? Попробуем улестить его?

Шах шахов погладил бороду, закрыв глаза, углубился в размышления.

Кто-то из беков, сидевших слева, выразил желание говорить:

— Великий шах! Под знаменитой мечетью Испиджаба находится подземная дорога, построенная некогда нашими предками. Ныне дорога пришла в запустение. Если дадите денег, я найму мастеров и сооружу помещения для пленных дев и наложниц…

— Но собирать длинноволосых под мечетью — кощунство. Нельзя же священное место превращать в дом сладострастия!

— А я переведу мечеть в юго-восточную часть города.

— О!.. Да будет так! Ых-хы-хы…

Шах шахов погладил морщинистый лоб, всем видом показывая, что он утомился. Он сложил руки на животе, пощелкал пальцами. Чуткие придворные сразу поняли великого повелителя: заерзали, заговорили, подыскивая повод для закрытия Дуан-арза.

— Уа, правоверные! Приближается час послеполуденного намаза.

— Надо же!.. Драгоценный лик повелителя заставил нас и про небесные светила забыть…

— Да-а… Это великий сбор, на который раз в год съезжаются мудрейшие из мудрых.

Пышные речи услаждали душу честолюбивого хорезмшаха. Лицо его смягчилось, морщины разгладились. Он грузно поднялся, давая понять, что Государственный совет исполнил свое высокое назначение. За шахом потянулась многочисленная свита — шахи, беки, послы, военачальники, советники. Ошакбай шел рядом с Иланчиком Кадырханом и думал: «Что это за совет? Весь день мололи языками, а ни о чем не договорились» ничего не решили. Словоблудие, а не Дуан-арз!» Батыр даже тихо заговорил об этом. Иланчик Кадырхан строго блеснул глазами, предупредительно поднял указательный палец. Этот жест означал: «Держи язык за зубами, если даже ярость распирает грудь».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Времена неведомые наступают.

Молодые старших не почитают.

Книгу написать всякий желает. Надпись на вавилонской плите.

1

Ослепительно яркое беспощадное солнце, застывшее в самом зените, чахлые кусты туранги, которая делит свое убогое одиночество с собственной куцей тенью, а потом безбрежные безлюдные дали, утомляющие своей знойной монотонностью, — вот что первым делом попадает в глаза путника, направившегося в сторону Отрара. Утомленный этим однообразием, путник сворачивает на припорошенную желтоватым пухляком тропинку, тянущуюся неведомо куда, и смутно предполагает, что она, едва заметная бурая тропинка, — одно из ответвлений Великого Шелкового пути. По обе стороны тропинки встречается иссохший помет — верблюжий, конский, людской. А вдали взор путника привлекают величественные минареты, пронзающие синь небосвода, круглые синие купола дворцов; они зовут, манят, поторапливают его, и конь трусит из последних сил. Но изнуряющая душу и тело пустыня все тянется и тянется без конца и без края, словно древнее кипчакское сказание — кисса, и путник начинает с тоской подумывать о том благословенном часе, когда можно будет такой же трусцой возвращаться назад. А впереди между тем — у голубого горизонта — все зыблется мираж, точно сказочное синь-море. Перед воспаленными глазами предстают дивные сады, прохладные хаузы, вечные девственницы — гурии, и путник млеет, предвкушая все это блаженство, но вдруг — о боже! — сказочное диво разом исчезает, уже не манят минареты, купола и девы у бассейнов. Сердце от страха уходит в пятки, и волосы на голове встают дыбом. Нет, нет, ничего не исчезло, утешает себя путник, просто шаловливое марево укрыло все своей колдовской, переливающейся всеми красками, невесомой кисеей, и очень может быть, что прекрасный дворец с упоительной, спасительной прохладой ожидает путника совсем рядом…

Или вправду все это лишь померещилось, и увиденное путником на миг — лишь обманчивое утешение, похожее на предсказание лукавой цыганки, ловко определяющей судьбы по линиям ладони. Может быть, нет никакого Великого Шелкового пути, а есть обыкновенная, извилистая, затерявшаяся в пустыне тропинка? Горько становится от этих мыслей; ведь только что надеялся путник припасть потрескавшимися губами к роднику, коснуться рассохшимся, как старая шкура, языком живительной влаги, утешить душу и тело в прохладной тени. И вдруг на свободном поводе мечты повисла тяжесть разочарования. Вздох отчаяния вырывается из груди путника: «О лживый мир! Коварный рок! Судьба-скупердяйка! Заставили меня ехать на измученном коне по раскаленной пустыне с единственным полудохлым верблюдом в поводу!..»

Уныние и усталость охватили путника. Но за зыбкой пеленой марева, рядом с разгулявшимся вихрем увидел он вдруг черного, словно насквозь прокопченного человека, который самозабвенно копал арык. Путник подъехал.

— Да посетит тебя божья благодать, земледелец! Тут канавок и арыков тьма-тьмущая. Чего же еще копаешься, как крот?!