Аксакалы задумались, стали посохами ковырять землю, глухо переговариваться между собой, трясти бородами. Долго не могли они прийти к единому решению. Наконец, когда лучи заходящего солнца лизнули купол усыпальницы, старики вынесли свой приговор: вдовую молодку по мусульманским законам отдать в жены родственнику покойного мужа, а святого Жаланаша признать главным провидцем во всей округе. И постановили отныне верить только его предсказаниям. Решение стариков сомнениям не подвергается. Люди молитвенно сложили ладони, благоговейно пробормотали: «А-у-мин!»
Нехотя расходились люди. Ни дехкане, которые не расстаются с тяжелым кетменем, ни скотоводы с камчой за голенищем, ни пропитанные красками мастера не полагали, что святой Жаланаш заблаговременно подкупил старцев, что обещание всяких благ им и было последней уловкой незадачливого провидца. Так предопределилась и судьба зоркоглазой молодки. Теперь она навсегда простится со сторожевой вышкой на холме, накинет на голову платок покорности, дождется своего аменгера, кому она станет послушной женой, слугой и рабой, и света не взвидит из-за унижений и измывательств. Так и выиграл схватку с женщиной святой Жаланаш и вновь спесиво задрал голову. Альчик удачи встал торчком. Полой чапана был прикрыт стыд. Вспоминая вчерашнее судилище, святой самодовольно хмыкнул, потянул носом, даже хихикнул негромко. Подлость и благочестивому не помеха.
Солнце стояло уже высоко. Старец опять приник к бараньей лопатке, начал обозревать окрестность. В голове шумело, гудело, словно в пустом казане, поставленном на просушку. Видения не появлялись. «Уа, благостный мир! Благодарение всевышнему и за это!» — подумал умиротворенно святой. Но едва он успел так подумать, как послышался топот копыт, и сердце у него екнуло. Святой бросил баранью лопатку на подстилку и вгляделся в степь. Вдали курилось марево. Топот нарастал все стремительней, и вдруг прямо из-за холма показалась лавина всадников. Что-то ослепительно сверкнуло на солнце: то ли стремена, то ли железные наконечники копий…
Святой Жаланаш чуть ли не лишился рассудка. Сейчас его только и хватило на то, чтобы изо всех сил пнуть уснувшего рядом на травке мальчишку-слугу. Страшно выкатив глаза, святой показал рукой на войско и знаком приказал: «Беги в аул! Предупреди всех!» Голоногий мальчик понесся во весь дух. У старика от страха отнялся язык, ноги точно налились свинцом. Он вспомнил про спор с зоркоглазой молодкой в усыпальнице Кок-кешен и почувствовал нечто похожее на угрызение совести. Даже сам себя ругнул непристойно: «Какой я все же глупец! И чего высунулся: «Я подстерегу врага! Я все предскажу!» Вот тебе и подстерег! Вот и предсказал! Мог бы набить брюхо просяной похлебкой и спать себе сколько влезет. А теперь меня самого съедят. Проткнут копьем, да и отшвырнут, как падаль. О-о-о!..» Святой в отчаянии поковырял лопаткой землю, боясь даже взглянуть в сторону врага.
И вдруг всадники разом на всю степь горестно завопили: «Ой, баурым! Ой, родной!» — и галопом понеслись к аулу. Так обычно скачут, когда извещают о чьей-либо смерти. От радости у прорицателя едва не лопнуло сердце. Он вскочил на ноги, подумал: «Может, Ошакбай погиб на играх батыров?»
— Ой, бау-у-у-ры-ым!..
Аул в низине всколыхнулся. Завыли собаки, заржали лошади, встревоженно забегали люди, еще громче, сливаясь голосами, вопили всадники — вестники смерти, и горестный гул покатился, поплыл по равнине. Святой Жаланаш оторопел, схватил себя за ворот. Каракового тулпара Ошакбая не было видно среди скачущих. Вместо него вели на поводу неоседланного арабского скакуна с подрезанными гривой и хвостом. Все рыдали в голос. На одной лошади, скорбно согнувшись в седле, тоненько голосила женщина. Святой взял под мышки свои подстилки и поплелся домой. Пока он дошел, печальная весть облетела весь аул. Ему было горько и до боли обидно, что опять он сплоховал, оплошал, не смог заранее предречь горе. Но тут же сам себя утешил, решив, что в общей суматохе никто сейчас об этом не подумает. Людям сейчас не до гадальщика, не до пожелтевшей бараньей лопатки. Подходя к ближайшей юрте, дурным голосом еще издалека завыл святой:
— Ой, бау-у-ры-ы-ым-ай!..
Он, не мешкая, ввалился в осиротевшую юрту батыра, загорланил, точно муэдзин, призывающий правоверных к молитве, начал — по обычаю — рыдать, обняв первого попавшегося. Рыдал он проникновенно, с чувством и не сразу заметил, что держал в объятиях зоркоглазую молодку. А как только заметил, то сразу отпрянул, точно схватил невзначай гремучую змею. Потом старец прошел на почетное место, устроился поудобнее на коленях и завел на бухарский манер нескончаемую суру из Корана. В юрте сразу затихли, плач оборвался. Сура была длинная, а святой растягивал ее еще больше, повторив ее от начала до конца пять раз. После поминальной молитвы старики выразили соболезнование близким и родственникам покойного батыра. Лишь после этого обратились к его друзьям и спросили: «Где же теперь наш Ошакбай?»
— Неведомый враг врасплох застиг его на берегу Шу. Связали и увезли куда-то, а куда — бог знает. Три дня мы искали — даже следа не нашли.
— Тогда, выходит, он жив. Какого дьявола всполошили вы аул?! К чему этот скорбный плач? — вскинулся святой Жаланаш.
— Такова воля батыра. Когда его захватили в плен, он крикнул: «Если через три дня не вернусь, считайте погибшим. Пусть в родной земле останется обо мне память. Закопайте мой палец, как прах Ошакбая», С этими словами он отрубил себе палец.
— Астафиралла! Где же он?!
Печальную весть привезли в аул трое. Верный слуга Иланчика Кадырхана, сопровождавший повелителя на состязания батыров Максуд. С юных лет он занимался торговлей, был крупным купцом, его караваны ходили в Хорезм и даже в Хорасан. Вторым был знаменитый ханский гонец Бадриддин. Отец его, Тажиддин, в свое время несколько лет наместничал в Отраре. Третьей оказалась кипчакская воительница Баршын, одетая по-мужски. Имя ее после победы на состязании батыров мгновенно облетело все города и аулы. О храбрости и ловкости девушки уже слагали легенды. Эти известные люди прибыли в сопровождении большой свиты в аул по велению самого Кадырхана. Вместе с вестью о гибели батыра они привезли и соболезнование повелителя. В юрте воцарилась мертвая тишина. Баршын достала из-за пазухи сверток. Очень осторожно, будто драгоценность, развернула его и положила перед святым Жаланашем. На платке, буром от кровавых пятен, лежал большой палец Ошакбая.
Святой с усилием унял дрожь в коленях:
— Заупокойную молитву буду читать я! Почтенные старцы аула начали отдавать джигитам распоряжения. К родичам, близким и далеким, поскакали гонцы. Срочно пригнали скотину для заклания, поставили траурную юрту. Перед юртой растянули на колышках аркан, привязали к нему тулпаров покойного. Святой Жаланаш, взволнованный предстоящими приятными для него хлопотами, заметил вдруг, что в юрте происходит нечто странное. Оказалось, встретились, скрестились взгляды зоркоглазой молодки, находившейся среди скорбящих, и девушки Баршын, сидевшей в правом углу, среди личных посланцев отрарского правителя. Они, казалось, хотели испепелить друг друга. Святому даже померещился заклинатель змей, укрощающий взглядом мерзких тварей. Помнится, он, не мигая, смотрел на кобру так долго, что за это время можно было вскипятить молоко. Когда у заклинателя глаза налились кровью, кобра не выдержала, замотала головой, закачалась и покорно свернулась в клубок. Точно таким же взглядом смотрели сейчас друг на друга женщины. Первой заколебалась Баршын, всхлипнула, запричитала, омылась слезами. Зоркоглазая молодка застыла в победной позе.
Наблюдая за этим безмолвным поединком, святой Жаланаш злорадно усмехнулся и продолжал заученной скороговоркой бормотать священную суру.
Спустя три дня после этого события святой Жаланаш по стародавней привычке вновь взобрался на вершину Жеты-тюбе. Время послеполуденной молитвы прошло. В ауле он сказал, что пошел обозревать окрестность: все ли спокойно. На самом же деле святой с утра так рьяно нажимал на жирное мясо, что почувствовал потребность в уединении. Надо было немного поразмяться и вздремнуть часок-другой где-нибудь подальше от любопытных глаз. Громко рыгая, пыхтя и отдуваясь, поднялся он по крутому склону. Кровь гулко стучала в висках, в груди хрипело, в животе булькало. Он злобно оглядывался на изможденного мальчика-слугу, еле волочившегося за ним с подстилкой и подушкой под мышками. В глазах святого застыл немой укор: «У, дохляк недостойный! На тебе только горшки возить!» Ругаясь, он приказал мальчику расстелить подстилку, взбить подушку и внимательно смотреть во все стороны. Сам же святой Жаланаш разлегся, разбросал руки-ноги и, глядя в бездонное небо, предался мечтам. Бог даст, прибавится к его богатству семь голов крупного рогатого скота — такова плата за усердные молитвы по покойнику. Очутятся вскоре эти семь голов в его хлеве. Недурно, недурно… От радости старец замурлыкал что-то себе под нос. До чего же хорошо жить на свете, когда удача так и кружится вокруг! Ой-хой, дни прекрасные, дни блаженные! Да не будет им конца!
