Но внезапно он смолк, сообразив, какую несусветную чушь несет, стоя возле решетчатого окошка. Рассказывает милиционеру о старике, которого давно закопали в землю… А тут родной сын, беззащитный, сидит в кутузке, тогда как ему пора ехать на учебу… Асанали отдувался, то и дело кругля щеки, словно держал во рту кусок горячей лепешки. Не найдя никакого выхода из положения, повернулся и быстро направился к двери.

А на улице вновь разыгрался ветер, закурилась по дорогам пыль. Вдруг откуда ни возьмись показался их участковый! Шел вразвалочку, шевеля оттопыренной на бедре кобурою с оружием, в лихо заломленной фуражке. Асанали подскочил к нему и, давясь от внезапно подступившей сухоты в горле, начал умолять, просить, стараясь говорить как можно убедительней и разумнее:

— Буду век обязан вам, братец… Ведь я все же учил вас в школе десять лет. Отпустите мальчишку…

Участковый отвечал, словно катая языком камешек во рту:

— Почтенный, мы ни минуты не держим безвинного. Ваш сын оскорбил достоинство служебного лица, за что и должен понести наказание. Освободим, когда уплатит штраф.

Лицо у Асанали перекосилось. Он почувствовал, что мольбами этого милиционера не проймешь. И все же снова попытался улестить его вкрадчивой мягкостью речи, которой никогда в прошлом не было у него. Но все оказалось напрасно — милиционер ему решительно отказал.

В милиции Асанали настолько растерялся, что стал даже искать сочувствия у непреклонного дежурного за решетчатым окошком. Но наконец, поняв всю бесплодность своих усилий, он удалился…

Вернулся он в милицию не скоро. Привел за руку старшего сына: «Вот, посадите этого, а Меирбана отпустите, ему на учебу надо ехать». Но участковый на такую замену не пошел и потребовал уплаты штрафа.

Ударь камнем сову или совой по камню — все равно умрет сова, подумал он и послал старшего сына домой за деньгами. И уже глубокой ночью увез вызволенного из кутузки Меирбана.

А к концу недели проводил его на поезд, едва сумев наскрести ему шестьдесят рублей на дорогу. Печальным возвратился он домой и, привычно взобравшись на железную кровать, предался невеселым размышлениям.

Жить стало сложно. Вот наш аул, затерянный в степи, добыча свирепого ветра Львиная Грива, и тот стал жертвой новых дурацких обычаев. Родители, у которых дети подходят к совершеннолетию, с ранней весны принимаются скакать туда и сюда, словно козы, у которых свербит в заду. Гонят на базар блеющих овец, всю зарплату месячную прячут на дно сундука… Продают спекулянтам ковры, срывая их со стен. А все почему? Да потому, видишь ли, что дитя заканчивает среднюю школу. На пир зовут директора школы и заведующего районо — обязательно обоих вместе. Угощают всякое аульное начальство и всех, кто имеет хоть какое-нибудь касательство к тому, что дитя должно поступить в вуз… Родитель бегает, суетится, волнуется так, словно учиться должен он сам, а не его ребенок.

Наконец избалованное дитя едет в столицу и, провалившись на первом же экзамене, вскоре возвращается домой. И тут начинается настоящее паломничество: соседи, родня, знакомые идут с утра и до вечера, выражая свое сочувствие.

«О, если ваш сын не поступил в этом году, то обязательно поступит в следующем. Лучше поздно, чем никогда!»

«Эй, не говорите мне ничего, — не желает утешаться родитель. — Вот этому скажите, сосунку безмозглому. А меня утешать нечего».

Встретит незадачливого родителя на дороге знакомый — сойдет с коня, приблизится к нему с сочувственным видом и, смущенно потупившись, начнет издалека:

«Должно быть, ваш городской друг слишком многим обещал помочь, запутался с ними и ослабил узду… Или ваш парень сам растерялся, увидев такое скопище людей, и сделал что-нибудь не так, как нужно… Но не расстраивайтесь. Дитя еще молодо, все впереди… Если бы не армия, в будущем году мы все собрались бы и взялись за дело по-родственному. Ведь вы знаете, что один из наших в столице заделался писателем…»

Стоит только представить Асанали подобные разговоры, у него тяжко становится на сердце и хочется ему вскочить и убежать куда-нибудь подальше в степь. «О судьба, — умоляет он, — не дай мне уподобиться таким родителям, не выставляй мои седины на посмешище».

А когда-то никого не интересовало, если ты задумал учиться. Ты сам устремлялся к своей цели, и никто не вел тебя за руку. И пусть не было у тебя за душою и дырявой копейки, но если ты успешно сдавал экзамены, то и поступал учиться.

Теперь же, отправив сына без денег и без знакомств, Асанали чувствовал себя несчастным… С улицы вошла жена с полным ведром воды, зажгла свет и, брякая посудой, принялась за домашнюю работу. Даже по этим звукам ясно было, что на душе у жены неспокойно.

— Что же это такое! Пока ходила по дворам, разносила почту, теленок высосал все молоко, — сказала она.

Муж только мотнул головой на подушке.

— Теленка надо сдать на мясо, — решил он, — а вырученные деньги вышлем Меирбану. Пусть у мальчика будет лишняя копейка-другая…

Жена возмутилась: как, единственного теленка отдавать? А не лучше ли ему пойти пасти деревенское стадо, чем валяться целыми днями на этой койке? Ведь она-то сама пошла подрабатывать на почту…

Асанали отказался: наниматься в пастухи ниже его достоинства. Он не желает быть посмешищем всего аула.

Жена, видимо, решила добиться своего. «Ох, что это вдруг гордость тебя заела, — начала она. — Вспомни, как за все время, за все двадцать лет нашей жизни ни на копейку не увеличился наш достаток. От твоего «когда-нибудь» и «в будущем» у меня уже почернело в груди».

Учитель отбивался: «Не горячи мою кровь, она и так кипит!»

Жена продолжала: «Ты думаешь, мне самой было легко отправлять сына в город без денег? Приснился он нынче: стоит бледный, под мышкой держит большую лепешку. Я сначала подумала, что это книга, а потом гляжу — свежая лепешка». И, не зная, как объяснить сон, жена отвернулась и хлюпнула носом.

Он потихоньку улизнул из дома и выбрался на улицу. Были поздние сумерки, ветер стих. Надвигалась тёплая бархатная южная ночь… Вскоре небо опустится ближе к земле — и тысячи звезд появятся в нем. На улице уже не было ни души.

И такой просторной представала степная земля и небо над нею, столь значительным и торжественным было молчание над степью, подобной безбрежному океану, что все человеческие заботы, надежды, неудачи, усталость, время, то тяжкое, то легко ускользающее, и все неизмеримые дороги жизни, по которым следуют тысячи разных, непохожих друг на друга людей, — все говорило ему, что его существование ничем не выделяется среди сонма прочих жизней, и осознание этого поддерживало в нем волю к жизни.

Если быть строгим судьей самому себе, то надо признать, что все, чего он желал, достигал или не достигал, — все это было суетным времяпрепровождением. Жизнь получилась так себе, словно по пословице: «И телега не сломалась, и никто не умер».

Осталось их не так уж много, дней его жизни. И если оставшееся время использовать на то, чтобы, надрывая кишки, наконец разбогатеть, то на какую из многочисленных жизненных прорех наложит он заплатой это свое пресловутое богатство?

Дети, слава аллаху, уже почти выросли. Старший сын, считай, на ногах; средний тоже начал свой самостоятельный путь… Что же делать дальше ему, отцу этих детей? Учиться науке ловкачества у коллеги-математика? Собирать барахло, обманывать простодушных земляков? Лизать пятки у начальства?

Нет уж. Пусть не получится так, как сказано в другой пословице: «Выбрав в спутники всадника, пеший рискует встретить зарю в одиночестве». Уж лучше быть с теми, с кем он всегда вместе шел по жизни. Вырастить бы щенят своих неразумных да суметь бы внушить ученикам уважение к честности и к рабочему поту. И большего, пожалуй, ему не нужно.

Он шел по степи, под темным небом, и чувствовал, как глубокий покой овладевает его сердцем, наполняет грудь силой.

А вскоре после этого вечера Асанали получил письмо величиною с ладонь. «Куке, я поступил в институт», — сообщал отцу Меирбан.