Удрученный Асанали предпочел уйти, понимая, что нечего ждать добра от человека, который света белого не видит от досады и в ярости колотит кулаками о землю. На улице гудел ветер, летела пыль. Тутовое дерево, стоявшее во дворе, со стоном гнулось под напором ветра. О, мать-природа не особенно баловала аул, затерявшийся в степи, как родинка на лице. С наступлением лета наваливалась такая жара, что земля съеживалась, словно шкура, брошенная в огонь. Дети закапывали яйца в песок и потом ели их крутыми. А спадет чуть-чуть жара — уже несутся на аул ветры: с юга — иссушающий глотку, опаляющий ноздри суховей, а с другой стороны — пыльный, несущий тучи песка, бешеный ураган Львиная Грива, все сметающий со своего пути. Пройдут эти бедствия над степью — и лежит она, голая, бурая, словно пережаренная печенка на сковородке.

Учитель выбрался на улицу — и тут его подхватило пыльным ветром. Даль затянуло марево, небо помутнело. Оглянулся Асанали и увидел, что коллега-математик вышел со двора и идет следом. Тут Асанали и вспомнил про зеркало, бросился назад и обрадованно сообщил:

— Эй, если я не ошибаюсь, зеркало твое находится на моем дворе! Сам видел его…

Услышав это, математик так и ринулся вперед. Поскакал вприпрыжку в направлении дома Асанали. И тот увидел, каким необычным может быть бегущий против ветра человек. Руки его вращаются, словно пропеллеры, полы пиджака развеваются, как крылья, а сам бегущий уподобляется ветряной мельнице, чудом летящей по воздуху. Глядя на него, Асанали вдруг сообразил, что сейчас, когда обнаружится зеркало, подозрение может пасть на него… именно на него.

Так оно и случилось. Дело стало разворачиваться с удивительной быстротой. Не успел он вздохнуть и выдохнуть, как уже навстречу спешил математик в сопровождении участкового милиционера. Тот держал в руке злополучное зеркало. «Пусть твой сын-фотограф явится в районную милицию, — сказал участковый. — Это его рук дело».

Каждое слово милиционера падало на его поникшую голову, как унизительный щелчок в макушку. Асанали проводил взглядом удалявшихся математика и участкового. Во что превратился мир, о аллах, думал учитель. Пошла коза просить рога, а у нее отрезали и уши. Подумать только — старший сын обвиняется в ограблении машины. Парень, который помрет, пожалуй, с голоду, если не поставить еду ему под самый нос. Хорошо еще, что смог научиться в армии говорить по-русски. До сих пор робеет перед девушками, не смеет поднять на них глаза. Асанали всегда был строг с детьми, держал их в руках — каким же образом мог сынок решиться на воровство? Скорее всего, соображал Асанали, дурака обвели вокруг пальца или втянули в дело помимо его воли.

Угнетенный такими мыслями, учитель подошел к своему дому. Накричал на жену, ни в чем не повинную, вечно озабоченную думою о хлебе насущном. Сам не понимал, в чем обвиняет ее, бедную. Пнул пустое ведро, попавшееся на пути. Отшвырнул ногою кота, перебегавшего через двор. Напугал остолбеневших от удивления дочерей… С шумом-гамом, меча молнии, вошел в свою комнату и, не раздеваясь, рухнул на железную койку.

На улице стонал ветер, кружились вихри, осыпая песком стены дома; в комнате стояла тусклая полумгла. Асанали уснул, словно провалился в беспамятство.

И снова — в который раз — приснился красный «Запорожец».

Когда он проснулся, солнце уже село, настали поздние сумерки. Асанали взглянул на жену, сидящую под лампой с шитьем, и закряхтел от смущения. Покашливая, поднялся с кровати, молча прошел на кухню и долго пил остывший бурый чай.

— Где Меирбан? — спросил он.

— Поехал в район, в милицию, — был ответ.

— Зачем это в милицию?

— Не знаешь, что ли, своего сына? Такой же упрямый, как ты. Увидел повестку в милицию, заявил: знаю, кто подсунул зеркало старшему брату. Это, мол, сынок Зимогора Зыттыбая; слышал я, говорит, как он уговаривал брата: пусть полежит в вашем дворе, у вас, мол, обыскивать не будут. Вот с этим и поехал сынок в милицию, чтобы, значит, разоблачить перед всеми этого ворюгу, Зыттыбаева сына.

— Пришла беда — отворяй ворота, — только и вздохнул Асанали, — Еще этого не хватало…

Меирбану давно пора ехать на учебу в столицу. А денег нет как нет… Характеристики тоже нет. Девушка-комсорг, которая должна была ее выдать, внезапно сбежала с джигитом — вероятно, был у них тайный сговор… А тут еще это зеркало, милиция, осатаневший от злобы математик… «Нужно было мне брякнуть ему про зеркало, — досадовал Асанали. — Теперь может это повредить моим детям, неспособным даже у овцы отнять еду».

Ветер Львиная Грива разбушевался так, что нельзя было и глаз открыть в пыльной буре. Два дня Асанали просидел дома, упрямо выжидая чего-то. На третий день ветер стих, пыль на улицах улеглась. Старшего сына все это время не было — он в злополучный день как уехал снимать чабанов, так и проторчал там. Едва он, пыльный и усталый, переступил порог дома, отец загнал его в угол и учинил строгий допрос. И сразу же получил признания насчет Зимогорова сына. Тот попросил оставить зеркало до окончания уборки кукурузы. Асанали надавал по шее своему старшенькому и тотчас отправил его в райцентр, чтобы он нашел Меирбана.

Прождал еще день — а от мальчиков никаких известий. Словно пропавшие странники с острова Барса-Кельмес… Что у них случилось? Не выдержал Асанали, сам поехал на автобусе в райцентр.

В полдень был уже там, шел по улице, не глядя по сторонам. И вдруг новенький светлый «Москвич» поравнялся с ним и резко затормозил. Из машины вылез городской франт в сером костюме, в темных очках и щегольской вельветовой шляпе, с галстуком, узел которого был с кулак, толщиною. Разлетелся, улыбаясь, к Асанали — и он только тут узнал своего коллегу-математика. Тот благодушно тряс руку Асанали, хлопал его по спине, словно ничего между ними не было. Сообщил: «Я забрал свое заявление из милиции. Ведь нашлось, чего же еще мне надо? А твой Меирбан упрямец, оказывается. Принялся в милиции права качать… Смотри, как бы в яму не скувыркнулся, споря с властями…»

Асанали заметил, что в машине сидит сын математика, ровесник Меирбана. «Да, да, — сказал в ту же секунду математик, — везу его в столицу устраивать на учебу. «Проходные» в кармане, буду целый месяц жить в Алма-Ате. Не вернусь, пока не затолкаю его в какой-нибудь институт».

Через минуту машина взревела и, словно юркий шарик ртути, ускользнула в пыльную даль, где реяли обманчивые миражи. Асанали долго следил за нею взглядом. Настроение его, и до этого неважное, вовсе упало. В глазах опять мелькнул призрачный «Запорожец».

Вскоре он был у районного отделения милиции. У входа он столкнулся со своим средненьким, которого вели куда-то. Парень был весь измятый, сгорбленный, сверкал глазами и настолько похудел, что хоть ножи точи об его скулы. Стоя перед отцом, Меирбан рассказал, что было с ним. Его, оказывается, задержали как возможного соучастника кражи, хотя парень сам явился в милицию. Он начал спорить с сотрудниками — и погорячился… Старший же брат, как выяснилось, вовсе и не заявлялся в милицию, до сих пор шатался неизвестно где.

Услышав все это, Асанали словно окаменел. Лицо его стало страшным, щека задергалась. Оставив сына, он пошел искать начальника милиции. Но оказалось, что почти вся милиция во главе с начальником отправилась в совхоз на уборку кукурузы. На местах не было ни зама, ни пома, ни исполняющего обязанности. Тогда Асанали обратился к дежурному, находившемуся за зарешеченным окошком. Молодой милиционер сидел на стуле, словно прибитый к нему гвоздем. С первых же слов разговора взаимопонимания не получилось.

— Освободи моего сына, — задыхаясь, молвил Асанали.

— Не положено! — казенно отвечал дежурный.

— Оу, ведь нашлась пропажа, пострадавший забрал свое заявление, так зачем же держать за решеткой невинного мальчишку? Освободи его.

— Не положено, аксакал!

— Почему это?

— Потому что ваш сын задержан за грубость перед милицией.

— О, значит, он пошел в родню своей матери. Был у нее брат, у которого на языке колючки росли, мог всякого задеть за живое, — пролепетал вдруг Асанали. — Пусть земля ему будет пухом, но родственник, скажу прямо, слыл большим матерщинником. Коли не ввернет какое-нибудь крепкое словцо в речь, то вроде бы и пища для него была не впрок. Даже богохульство допустил он перед муллой, когда тот совершал обряд обрезания. Заберется, бывало, на холм у дороги, сидит и поджидает путника. Увидит кого, громко зовет к себе. Ну, тот сворачивает с дороги, подъезжает — а мужик его с горы матом. За что? Да ни за что. Сидит человек на коне перед ним и ничего не понимает. В его рот, как говорится, вбегала белая собака, а выбегала черная…