Чтобы перечислить статьи танского кодекса, где так или иначе страхом уголовного наказания охраняется во всех его ипостасях авторитет старшего члена семьи, старшего члена социальной структуры, в конце концов, учителя и наставника, пришлось бы просто за малыми исключениями прочесть весь перечень пятисот двух его статей.
Но дело даже не в их количестве и не в строгости предписываемых ими наказаний. Гораздо интереснее иное.
Уголовные законы Тан, связанные и с этим базовым принципом филогенетической справедливости, и с иными, перечисленными выше, построены так, чтобы и криминальную ситуацию обозначить абсолютно точно, и соответствующее ей наказание назначить безо всякой расплывчатости, безо всякого современного «от трех до пяти» или «ниже минимального». Каждая уголовная статья представляет собой нечто вроде математической формулы, где, если в одну часть уравнения подставить точное численное значение, в другой его части, после знака «равно», совершенно автоматически получается тоже абсолютно точный результат. 60 ударов, или, скажем, 2,5 года каторги. Не больше и не меньше.
Таким образом, всегда можно было сказать, какое преступное поведение лучше, а какое хуже, потому что и за то, и за другое наказания были прописаны абсолютно однозначно, и стоило только сопоставить их тяжесть — никаких сомнений не оставалось, что более морально, а что — менее. Невозможна была ситуация, при которой веера допустимых наказаний за преступления качественно различной аморальности хотя бы частично перекрывались, так что более мерзкому поступку могло бы в какой-то специфической ситуации соответствовать менее тяжкое наказание. Потому что вообще не было таких вееров. Решение проблемы выбора «из двух зол», столь частой в жизни каждого человека и столь мучительной, резко таким образом облегчалась.
Возникает подозрение, что танские законодатели, сами не отдавая себе в этом отчета, пытались вернуть в человеческую жизнь не просто базовые принципы справедливости живого мира — это, в конце концов, не уникально, все системы права с той или иной степенью тщательности и успешности делают именно это. Они пытались вернуть еще и однозначность, безальтернативность, с какой срабатывают инстинкты.
Самые любопытные и причудливые нормы появлялись в танском праве там, где делались попытки однозначностью инстинкта накрыть и те сферы человеческой жизни, для которых филогенетическая справедливость не могла сформировать никаких базовых принципов, потому что сами эти сферы по большей части возникали уже не из выработанных животными общечеловеческих ценностей, но были поздними выдумками данной, и только данной культуры.
Запреты подобного рода имеют смысл и воспринимаются только в рамках данной же культуры. Для того, кто принадлежит культуре иной, или кто из культуры просто выпал, они всегда выглядят не более чем самодурством, произволом, властью тьмы и трухлявой преградой на пути к лучезарной свободе. И подлежат в лучшем случае беспощадному осмеянию, которое пытается выставить себя как первый шаг на пути к освобождению от бессмысленных предрассудков, но на деле выглядит (и является!) тупым измывательством недорослей-дебилов над тем, чего они не понимают и даже не пытаются понять.
На уровень инстинктивного срабатывания традиционное право всегда пытается поднять даже абсолютно лишенные физиологической подоплеки и целиком принадлежащие сфере культуры мотивации и модели поведения.
Например, чтобы точно и четко выстроить иерархию родственников, пришлось выработать однозначную систему пяти степеней траура, которой никак не могло быть у животных. Достаточно произвольным образом одни родственники оказались, скажем, в группе девятимесячного траура, другие в группе пятимесячного, и с этого момента всегда, при всех условиях, зимой и летом, во время войны и во время мира, и в счастье, и в горести одни родственники стали однозначно, необсуждаемо ближе и важнее других. По отношению к тем и другим, вне зависимости от реальных чувств и конкретных актуальных стремлений следовало нести разные обязанности, и нарушение таких обязанностей предусматривало всегда разные наказания. В том числе и в достаточно странных и таких, вообще-то, свидетельствующих о беспрецедентной человечности танского законодательства областях, как, например, предоставление родственникам прав укрывать друг друга от властей. Или, например, запрет доносить властям на родственника, пусть даже совершившего преступление. Эта поразительная моральность уголовного закона дополнялась, однако, тем, что при строгой иерархии родственников, обозначаемой степенями траура, родственника определенной близости можно было укрывать, а родственника иной близости — нельзя, а родственника еще иной — можно, но с оговорками. Можно, наверное, назвать такой подход попыткой программирования совести. Но дело еще глубже. Инстинкт и выбор вообще несовместимы.
Даже вполне законопослушный порыв сообщить властям о преступлении, совершенном членом семьи, на одном уровне блокировался полностью, на другом — частично, на третьем — не блокировался вовсе. «Всякий, кто подал донос на деда или бабку по мужской линии либо на отца или мать наказывается удавлением. Всякий, кто подал донос на старшего родственника, по которому траур носится 1 год, наказывается 2 годами каторги. Всякий, кто подал донос на младшего родственника, по которому траур носится 5 месяцев или 3 месяца, наказывается 80 ударами тяжелыми палками…»
И так далее. Конечно, можно сказать, что определенный выбор тут как раз в некоторых ситуациях предоставлялся — например, если уж гражданский пыл заел, можно было пожертвовать собой, и все-таки настучать на бабку по женской линии, с чистой совестью оттрубив потом положенные за такой донос 2 года. Однако в первую очередь правовому вдавливанию на уровень инстинкта подвергалось не то или иное поведения само по себе, но в первую голову — ощущение семейной иерархии. Чтобы ни в каких ситуациях сомнений по поводу того, кто в семье важнее, даже в голову не могло придти, и ни в коем случае чувство определенного порядка не оказалось бы замутнено личными пристрастиями.
Это кажется бесчеловечным, но, если вдуматься, это не совсем так. Танские законодатели знали людям цену и отдавали себе отчет в том, что стоит только дать человеку с его разумом волю задуматься о том, кто на самом деле в мире главнее и важнее, человек раньше или позже — и скорее раньше, чем позже — придет к неопровержимому гуманистическому выводу: важнее всего для меня я сам, и только я. Если вновь процитировать культовую песню, одна из строк которой уже вынесена в название данной статьи — я сам себе и небо, и луна.
А вот этого-то вывода тогда боялись пуще всего.
Именно с таких чувств начинается эрозия филогенетической справедливости.
Ведь она работает по совершенно противоположной схеме: в некоторых ситуациях совершать некоторые действия для меня важнее меня самого. К людям этот принцип тоже порой прорывался, принимая, например, форму рыцарских девизов. Делай, что должен, и будь, что будет. Но, как бы ни был красив девиз, и как бы бескомпромиссно ни следовал ему тот или иной твердокаменный идеалист, его разум всегда найдет способ ненавязчиво, исподволь ему нашептать: по самым настоятельным и самым благородным причинам должен ты именно то, чего тебе в данный момент хочется.
Подытоживая, надо сказать следующее.
Во-первых, общество, в котором аморальное поведение с той или иной интенсивностью запрещено угрозой более или менее тяжелого наказания, всегда оказывается если и не счастливее, то во всяком случае спокойнее, даже безмятежнее того, где таких запретов нет. Всякий раз, когда перед человеком жизнь ставит выбор «сподличать — не сподличать», неприятная мысль о том, что ты совершаешь не просто некрасивый поступок, но становишься уголовным преступником, да плюс самый элементарный страх наказания, служат дополнительными сдерживающими факторами. А чистая совесть, как следствие выполненного инстинктивного действия, улучшает самочувствие каждого и понижает градус агрессивности у всех.
