Точными сведениями о наблюдении за моей скромной персоной я тогда не располагал и все-таки почти не сомневался, что шпионы не спускают с меня глаз. Если Холмс не ошибался, говоря о разветвленной преступной сети Лондона, мои враги, скорее всего, постарались приставить ко мне разных соглядатаев, чтобы я не обнаружил слежки. Они могли сменять друг друга через каждый час или через каждую милю моего пути. Поэтому пришлось распрощаться со старыми добрыми кебами и пользоваться новой подземной железной дорогой. За экипажем следить легче, чем за поездом: я приноровился входить в вагон, как только он подъезжал к станции, и высаживался в последний момент, поглядывая, не выскочил ли кто-нибудь сзади. Преследователь непременно должен был себя выдать. Иногда, сойдя с поезда, я успевал сесть в него снова, если не замечал ничего настораживающего, но порой стоял на платформе до прихода другого состава, а при малейшем подозрении пропускал и его. Однако при всех ухищрениях я ничего не выгадывал, если очередная «тень» поджидала меня на следующей станции.
Случалось, я выходил из подземки на дневной свет и видел человека, который читал газету у фонарного столба, но при моем появлении сворачивал ее и шел за мной. Конечно, с вероятностью сто к одному, это был честный малый, просто пожелавший узнать курс золотообрезных облигаций или ставки на фаворита эпсомских скачек. Так или иначе, откуда филеру знать, что я решил сойти именно здесь? Правда, на линии, идущей от Бейкер-стрит к Ватерлоо, всего шесть станций, почему бы не поставить по одному человеку на каждой? Впрочем, охоту за мной вполне могли поручить целой дюжине соглядатаев. Если Холмс верно оценил масштаб преступного заговора и я для этих бандитов достаточно крупная дичь, им должно быть под силу наблюдать за мной днем и ночью, к примеру, из окон противоположного дома на Бейкер-стрит.
Так, постоянно оглядываясь и никому не доверяя, я прожил несколько недель. Поначалу мне казалось само собой разумеющимся, будто все мои шпики – мужчины. Но однажды мне пришло в голову, что среди них могут быть и дамы. К такому повороту я был совершенно не готов. А если улучить момент, когда поблизости окажется полицейский, и бросить шпиону вызов, предложив играть в открытую?
Однажды я заметил субъекта, направившегося следом за мной, едва я вышел из дому. Кровь у меня закипела, и я хотел броситься на него без дальнейших рассуждений. Тем более что лицо этого человека было мне смутно знакомо. И тут я узнал в нем Фозергилла, студента-медика из Кембриджа, который практиковался в госпитале Святого Варфоломея. Несколько раз я видел его на регбийных матчах: он играл за «Арлекинов», я – за «Блэкхит». Мне стало ясно, что так продолжаться не может. Если за мной действительно непрестанно следят, лучше успокоиться и попытаться обернуть это в свою пользу.
В то апрельское утро я вышел из поезда на Трафальгар-сквер, чтобы встретиться с Майкрофтом Холмсом. Поднявшись по ступеням, я пересек залитую солнцем площадь, посреди которой над зацветающими каштанами возвышалась колонна Нельсона.
Многие лондонские джентльмены без преувеличения могли бы назвать улицу Пэлл-Мэлл своим вторым домом. Свернув с площади на Кокспер-стрит, я миновал роскошный ампирный особняк клуба Королевских вооруженных сил, в высоких георгианских[6] окнах которого виднелись парадные портреты генералов Крымской войны. Затем прошел мимо элегантного здания «Атенеума», собиравшего в своих стенах философов и литераторов, мельком взглянул на штаб-квартиру Общества путешественников и, наконец, вдохнул аромат свежей прессы и либеральных политических идей, витавший у «Реформ-клуба»[7]. Но даже на Пэлл-Мэлл ощущалось, что времена меняются, и, на мой взгляд, в нелучшую сторону. Если бы сэр Роберт Пиль или лорд Палмерстон мог пройти сегодня от Кокспер-стрит до Сент-Джеймсского дворца, он ужаснулся бы при виде такой суеты. Что бы подумали великие государственные мужи прошлого, если бы увидели здесь шарманщика, наигрывающего кафешантанный мотивчик «Цветочек мой Рози», и констебля в мундире, умиленно слушающего и будто благословляющего это представление!
Пока я шел по улице, некогда бывшей воплощением вкуса и благопристойности, ко мне трижды приставали попрошайки. Один из них преградил мне путь, обдав меня пивным духом, и принялся бормотать что-то о жене и трех малютках, которых он должен кормить. В ответ на его нытье я предложил ему найти работу в доках Уэппинга или Шедуэлла. Второй бродяга пожаловался на необходимость собрать кругленькую сумму до субботы: наверняка пропил жалованье и задолжал какой-нибудь таверне в Ламберте или Кларкенуэлле.
Потом я увидел однорукого нищего – он сидел, прислонясь к стене, между «Реформ-клубом» и «Диогеном». Я не был бы медиком, если бы не понял с первого взгляда, что вторая рука «инвалида» была тщательно замаскирована под лохмотьями. Гремя своей жестянкой, он призывал прохожих помочь «старому солдату, получившему увечье в Майвандской битве». Вероятно, читателю известно, что в Афганской кампании, в сражении при Майванде, мне нанесли рану, положившую конец моей карьере военного хирурга. И я бы съел собственную шляпу, если этот молодчик хоть раз путешествовал на юг дальше Клэпемского узла[8]. Меня нелегко вывести из себя, но от такой наглой лжи я пришел в ярость. Ведь бессовестный жулик оскорблял память моих товарищей, павших на поле боя! Я крикнул ему, что он позорит отчизну и пятнает славу британского оружия, но на него найдется управа (уж не знаю, как я собирался это сделать), и мало ему не покажется. Выслушав мою речь, оборванец хитро и даже насмешливо проговорил:
– Подойдите-ка поближе, господин хороший, а то слышу я плоховато, не то что раньше.
Такого вопиющего издевательства не выдержал бы ни один человек из плоти и крови. Я подскочил к нищему и ощутил вонь давно не мытого тела. Теперь я мог во всех подробностях разглядеть эту бесстыжую физиономию: рыжие волосы, спутанную бороду, коварно прищуренные глаза и нос, почуявший возможность легкой наживы.
– Я немедленно…
Но, прежде чем я успел доложить о своих намерениях, попрошайка мягко произнес:
– Если вам дороги наши жизни, Ватсон, передайте меня тому полицейскому. Видите субъекта, который стоит на углу Сент-Джеймс-парка? Он уже полчаса следит за мной. Ступайте в «Диоген» и пожалуйтесь на меня швейцару.
Невозможно выразить, как трудно мне было сохранить самообладание, когда я услышал эти слова. Но очевидно, у Холмса были серьезные основания, чтобы заговорить со мной. Поэтому я выпрямился и воскликнул:
– Вы не солдат, вы негодяй! Вода и хлеб – даже это вам не по заслугам!
Я поднялся по ступенькам и дал указания привратнику. Он выглянул за дверь, и ему открылась описанная мною картина: полицейский все так же слушал шарманку, а «старый солдат, ветеран Майвандской битвы», сидел с безутешным видом у стены «Реформ-клуба» и протягивал прохожим свою жестяную кружку. По другой стороне улицы медленно прохаживался человек в длиннополом пальто, слишком теплом для апрельского дня. Он то и дело поглядывал на часы, как будто ждал кого-то.
Швейцар пересек Пэлл-Мэлл и направился к полицейскому. В эту секунду у меня за спиной раздался голос Майкрофта Холмса:
– Мой дорогой Ватсон! Почему вы пришли один? Разве Шерлок не с вами?
Как ни удивительно, оба брата носили первое имя Уильям, поэтому ни один из них им не пользовался. Высокий и плотный Уильям Майкрофт Холмс во многих отношениях был противоположностью моего друга. Его нескладная фигура наверняка приводила в отчаяние всю Сэвил-роу[9]: тщательно скроенный костюм сидел на ней каким-то бесформенным комком. Круглое лицо Майкрофта составляло разительный контраст с суховатыми чертами Шерлока, отличавшегося орлиным профилем, хотя серые глаза смотрели столь же проницательно. Над необычайно широким лбом росли прямые волосы, подстриженные коротко, как у мальчишки-школьника. При всей несуразности телосложения Майкрофта такое строение головы, в сущности некрасивой, свидетельствовало об успехах, которых добился ее обладатель, изучая древние языки в Оксфордском университете, или математику в Кембридже, или и то и другое. Старший брат, как говорил мне мой друг, был членом совета колледжа Всех Святых и каждую неделю обедал в Оксфорде в обществе образованнейших людей Великобритании. Его приняли в этот круг за вклад, который он внес в классическую грамматику, представив на конкурс блестящее эссе об энклитике δε. [2] Иногда над Майкрофтом посмеивались, но он явно не понимал смысла этих шуток. По словам Шерлока Холмса, в студенческие годы на его брата написали эпиграмму, вошедшую в знаменитый сатирический сборник Бейллиол-колледжа:
