— Отпусти!

В этом шипенье был смертоносный ад. Джакомо поставил Катай на пол и, с приклеенной к губам улыбкой, смотрел, как она подбегает к графу, прижимается, изображая испуг. Задобрить хочет своего надувшегося господина и повелителя. Шлюха. Но сам он чем лучше? Тоже вынужден перед ним заискивать — Браницкий и для него опасен. Теперь Джакомо почувствовал это с удручающей ясностью. Если не удастся заткнуть ему обратно в глотку издевательский смешок, содрать с лица презрительную гримасу, провал неминуем. И сегодня и завтра при дворе. Он не сумеет сосредоточиться, все испортит. Дело кончится задницами, шлепающимися на пол, и жгучим стыдом, что страшнее любого приговора. Тут не до шуток. Во всяком случае, ему. Придется последовать примеру Катан.

— Теперь, может быть, вы изволите, — граф?

Не соизволил: как он, граф, может на такое согласиться — ведь он же граф! Но вместе с тем словно бы отчасти согласился: разве граф может устоять перед просьбами и едва ли не любовными заклинаниями дам и возгласами мужчин? В общем, как бы согласился, хотя и не совсем. Можно ли дать согласие, когда неизвестно, чем дело обернется: вдруг какой-нибудь клоунадой? Хуже того, известно: именно клоунадой. Но опять-таки эти подобострастные ужимки, эти просьбы, эти бурные аплодисменты. Чего ему, графу, который князьям утирает нос, бояться? От него же не убудет.

— Ладно, так и быть.

И вот граф уже перед ним, вернее, под ним, потому что Браницкий на стуле стал меньше ростом, съежился, притих. Правда, не сразу. Поначалу еще хорохорился, вертелся, фыркал, бурчал себе под нос и всячески показывал, что он выше происходящего, а поскольку сидел лицом к обществу, то и остальных заражал своим высокомерием. Это никуда не годилось.

Если он не подчинит себе графа, то вообще ни с кем больше не справится. Никогда — ни сейчас, ни потом. Только опозорится, прохлопает редкостную возможность. Это в лучшем случае.

Казанова вежливо извинился: он должен кое-что поправить, — когда же Браницкий, слегка удивленный, приподнялся, повернул стул боком. Посадить графа совсем уж спиной к зрителям пока не решился. Но и так неплохо: хоть перестанет их баламутить, болван.

Теперь можно было начинать. Сперва — специально для недоверчивых и насмешников — сделал над головой Браницкого несколько идиотских пассов, достойных доморощенного заклинателя змей. Дешевый трюк, оскорбительный для его интеллекта, но первым делом нужно напустить туману и напомнить им всем, кто хозяин положения.

Так. Бычий загривок, но голова хорошей формы, небольшая, будто от другого туловища. Лучше стукнуть тяжелым предметом, чем душить. Эге, на коже красные пятна, просвечивающие даже сквозь волосы! Фи, недоросль какой-то, а не взрослый мужчина! Прыщавый граф — ну и ну! Гроза князей обсыпан чирьями. — Какая там голубая кровь! И не мужик — мальчишка, ну конечно, теленок, а не бык!

Бедная Катай, раздвигать ноги, чтобы впустить нечто паршивенькое, недоразвитое, маленькое и легкое, как перышко. Да, да, именно перышко. Он без труда вырвет из нее этого съежившегося на стуле зазнайку, подбросит, как ручного голубя, и разрешит полетать. Да, видит Бог, он это сделает, он с них собьет спесь. Пусть увидят, кто здесь на самом деле смешон. Сделает это, сделает. Ведь он ощущает в себе силу, достаточную, чтобы поднять в воздух леса, горы, весь земной шар, а не только прыщавого недоросля. И его девочки это чувствуют. И Сара, и Этель, и Лили, прелестная Лили. Сосредоточенные, готовые мгновенно откликнуться на любой его знак. Они не зазеваются, не собьются с ритма. Сольются в единое тело с четырьмя парами рук, индусское божество, вызывающее страх и восхищение. Что против него Браницкий? Взлетит, не успев пискнуть от страха, взовьется к потолку, воткнется своей покрытой коростой башкой в стропила и, с разбитым черепом, грохнется им под ноги. Да будет так. Он расплатится за Катай. Да, только так. И не иначе.

Начали быстро, дружно, и вот уже их пальцы, точно когти, вонзились под мышки и под колени Браницкого, вот уже лишь секунды, доли секунд отделяют его от взлета… но тут граф рванулся вперед, едва не сбив с ног Этель и Сару.

— Оставьте вы меня, черт побери, в покое!

И, вскочив, больше уже не сел, ни минуты не задержался; увлекая за собой свою свиту, без единого слова объяснения, даже не попрощавшись, устремился к двери. Казанова с трудом сдержал гнев. Опершись одной рукой о спинку стула, другую положил на плечо Лили. Сейчас он ненавидел Браницкого не только за сорванный триумф и за Катай, но и за все грехи на свете, за всех оскорбленных и униженных, за свои и чужие беды. Эх, если бы сейчас ощутить под пальцами шершавую рукоятку ножа и пульсирующий кадык графа, и он бы ни минуты не колебался. Но ему не дано было испытать радость победителя. Он мог лишь крепко вцепиться в жесткий бархат обивки и деликатно, почти нежно — в гладкий бархат девичьей кожи.

— Оставь ее в покое. Сколько раз можно повторять.

Не резкое движение Бинетти и не странная даже для этого общества несдержанность, а блеск настоящего безумия в глазах подтвердил подозрения Казановы. Лили. Его Лили.

— У меня и в мыслях ничего такого нет.

И Бинетти бы теперь не заколебалась, будь у нее в руке какой-нибудь острый предмет. Перед ним была уже не любовница, каждую клеточку тела которой он с давних пор знал наизусть, и даже не женщина, заслуживающая уважения своей отвагой, — нет, опасный противник, жестокий и на все способный враг. Но и он был готов к бою. Что эта дура себе вообразила? Думает, имеет право ему указывать? С какой стати? Несколько раз в жизни она ему помогла, спору нет. Но разве он не отплатил ей сторицей? Не был великодушен, внимателен, не участвовал в ее интригах? Чего же она еще хочет? Унизить его без причины? Пусть попробует! Он ей язык откусит, если не прекратит молоть вздор.

— Предупреждаю: только без твоих штучек.

— Почему? Не вижу оснований.

Она почувствовала, что он вот-вот взорвется, и внезапно сникла. Легонько подтолкнула к двери испуганную и смущенную Лили.

— Основания есть, Джакомо.

Ага, теперь уж ей придется признаться. Лучше бы промолчать, заставить ее заговорить первой — ну а если упустит момент и опять ничего не узнает? Да в самом ли деле он хочет узнать, хочет получить уже ненужное подтверждение своей догадке? Да, хочет.

— Слушаю тебя.

Не скажет. Опять закипает от ненависти.

— Это имеет отношение только к тебе или, может быть… к нам обоим?

— К нам обоим.

Она точно выплюнула эти слова, но без видимого облегчения. Когда же он начал витиеватую фразу, в которой, наряду с деликатным упреком в сокрытии истины, должно было найтись место возвышенному апофеозу ее трогательной заботе о столь прекрасном плоде их любви, резко его оборвала. Это не все. Она бы хотела, она его просит, словом, пусть все остается, как есть. Лили не готова к знакомству с отцом. Да и других причин предостаточно… Он должен ее понять. Должен. Ничего не поделаешь, так уж сложилась жизнь.

Джакомо проглотил обиду легче, чем хотел бы это показать. Никто, впрочем, на них не смотрел и разговора не слышал, а перед Бинетти не стоило прикидываться. Он очень сожалеет… где же это могло быть, в Париже, а может, в Гамбурге, или он так метко попал в цель в этом проклятом Штутгарте после того, как она вызволила его из тюрьмы? Ужасно неприятно… откуда ему знать где, если он не знает когда; у него душа болит, но раз ее материнское сердце подсказывает, что так нужно, — он согласен. Пусть будет, как она хочет. Нежно обнял Бинетти. И все же еще в одной попытке он себе не откажет.

— Когда это было?

— Разве это важно?

— Важно. Хотя бы для Лили.

— Она удовольствуется тем, что я ей скажу.

«Бог мой, — подумал Джакомо, — видно, я ее сильно ранил, раз она столько лет скрывала правду. Но до недавнего времени и обиду ухитрялась скрывать. Притом настолько ловко, что в последние дни даже приходилось избегать ее пылкого внимания».

— В Париже?