Дернул за ручку — заперто. Отступил, навалился с размаху всем телом. Сквозь грохот падающей двери услыхал донесшийся снизу звук, похожий на выстрел, но оставил его без внимания. Сейчас надо, призвав на помощь весь свой интеллект и всю интуицию, отыскать путь к спасению. Как уже не раз бывало. Как было, например, когда он бежал из Дворца дожей. Выбравшись на свободу, он не стал свободным человеком. Любой прохожий мог его выдать, любой гондольер — всадить нож в спину, не только не боясь наказания, но, скорее, рассчитывая на награду. Пришлось, убегая от опасности, пересечь границу, надолго покинуть родные края. И отсюда можно попробовать убежать, похитить лошадь и помчаться на юг, но… надежда на успех ничтожно мала. Таких лесов он в жизни не видел — они поглотят его бесследно. Если раньше не зарубят головорезы с выбритыми затылками, мимо которых, спящих на траве или режущихся в карты, он сейчас шел, направляясь к дворцу. Спасения искать следует только там.
Никто, к счастью, не обращал на него внимания. Вид у Джакомо был не ахти какой, но и не такие оборванцы шастали по двору. Он огляделся: никто его не преследовал, вокруг флигеля, где держали пленных, было тихо, он стоял словно бы в стороне от всеобщей суеты. А выстрел? Почудилось, не иначе. Немцы, возможно, еще ищут его по подвалам. Пускай ищут, болваны. Он только выиграет время — легче будет их разоблачить.
Казанове не понадобилось взламывать двери, протискиваться в окна или проникать во дворец через крышу — все было открыто и доступно. И Зарембу он долго не искал — увидел в первом же зале, — и пробиваться к нему не пришлось: сидящая рядом с полковником графиня заговорщически ему кивнула. Улыбающаяся, элегантная, она в этом обществе чувствовала себя весьма непринужденно. Скорее всего, ее никто не арестовывал — почему же она ничего не предприняла для его освобождения? Впрочем, размышлять над причиной такого поведения не было времени. Пробравшись среди обступивших Зарембу офицеров, Джакомо приблизился, испытывая некоторую неловкость за свой непрезентабельный вид, но, не успел и рта раскрыть, как графиня что-то шепнула полковнику на ухо.
Заремба, приземистый блондин с не слишком умным лицом записного вояки, оснащенным внушительными усами и не менее внушительным носом, оторвал мутный взор от карт и уставился на Казанову. Поначалу не слишком дружелюбно, однако, выслушав графиню, смягчился и заговорил неожиданно приветливо:
— Простите, сударь, за это… — задумался в поисках подходящего слова, — недоразумение. Бывает, случается, вас, вероятно, приняли за кого-то другого. Короче — садитесь.
Палец полковника не только указал на кресло, но и заставил сидящего на нем тучного офицера вскочить и покорно уступить место Джакомо.
— Били? — Услышав отрицательный ответ, Заремба удовлетворенно кивнул. — Пусть бы только попробовали. Мы не дикари, какими бы нас хотелось считать миру. Я прав?
Графиня чарующе улыбнулась, офицеры хором выпалили: «Так точно!» — а Казанова с досадой осознал, что не знает, как ответить. Тут все не так просто, мелькнуло в голове, грубой лестью полковника не возьмешь. Перед ним настоящий кабан-одиночка, старый опытный зверь, вожак, умеющий заставить стаю слушать и любить себя, и воин, пребывающий в вечном противоречии между велением своего рассудка и горячностью нрава. Что пересилит сейчас? Казанова заметил на лице графини тень страха. Только теперь, коварная, за него испугалась? Еще недавно эти губы…
— Мир признает правоту тех, кто ее постоянно доказывает. Истина сама редко бросается в глаза.
Заремба понял, какой смысл вложил в эти слова Казанова, смерил его испытующим взглядом, нахмурился, но счел за лучшее не нападать, а защищаться.
— Нами правит тиран. Честную борьбу с ним вести нелегко. Но ради свободы мы готовы на любые жертвы. Пленных, например, отпускаем. Вы это знали?
Знал, и даже знал почему. Но для них: конечно, нет, откуда ему знать? Итак, не знал.
— Видите, это не вяжется с тем, что о нас пишут.
— На меня можете положиться: я никогда не напишу того, чего не видел собственными глазами.
Немного саморекламы не повредит, но и ни к чему не обяжет.
— Вот это я понимаю — это позиция человека чести.
Заремба был явно удовлетворен, графиня успокоилась, облегченно вздохнула. Джакомо почувствовал, что разрядил висящее в воздухе напряжение, что, засвидетельствовав в нескольких точных фразах свое прямодушие, усыпил естественную настороженность полковника. Хотя не до конца, не до конца. Неужто и у него есть какие-то права на графиню?
— Господин Казанова пишет политический трактат о методах правления. Так ведь, я не ошиблась?
Графиня словно прочитала его мысли и решила сделать приятное им обоим. Заремба с достоинством распрямился, напустил на себя важный вид.
— Пишите, но только правду. О Телке и его деспотизме: как он хочет украсть у нас свободу, превратить искони свободных людей в невольников, в лакеев, в пешек в шахматной партии, которую разыгрывает со своей московской любовницей.
Карта, карта в руке Зарембы занимала Джакомо куда больше, чем рассуждения о недостойных правителях, чем — уже вновь обещающая — улыбка графини.
— Пока это всего лишь проект, беглые наброски, требующие подкрепления фактами. Но если время и здоровье позволят…
— Мы в вашем распоряжении.
Заремба очертил в воздухе дугу: полмира в его, Казановы, распоряжении. Но Джакомо сейчас отдал бы целый мир за один взгляд на карту, которую машинально теребила рука полковника.
— Буду очень обязан. — Казанова старательно поддерживал светскую беседу, понимая, что от нее зависит его ближайшее будущее, хотя мысли его были совсем о другом. Если б можно было на все наплевать, он бы вырвал у Зарембы эту столь необходимую ему карту, узнал, где находится и как попасть в Варшаву; если б можно было на всех наплевать, запустил бы руку графине под юбку и выяснил, сохранилось ли хоть что-нибудь от ее ночной пылкости. Начал он с карты. Воспользовался тем, что к полковнику приблизился раскрасневшийся, точно от быстрого бега, офицер.
— Прекрасный шрифт. Разрешите взглянуть?
Заремба, который откинувшись назад, со вниманием слушал негромкое донесение офицера, ничего не ответил, но и не остановил Казанову, когда тот взял карту и повернул к себе.
— Чувствуется влияние готического шрифта, но это не портит общего впечатления. Я кое-что в таких вещах смыслю, ибо по профессии — каллиграф, правда, в прошлом.
Темные пятна лесов. Темно, темно, вплоть до самой Варшавы. В одиночку ехать — верная погибель.
— Серьезно? И конечно же пишете о каллиграфии трактат?
Карта была исчерчена извилистыми линиями, нанесенными цветной тушью. Должно быть, маршруты отряда Зарембы. Зеленая стрелка с востока нацелена на Варшаву. Это уже кое-что. Джакомо уловил насмешку и странное раздражение в голосе графини. Поднял глаза. Он не ошибся. Графиня явно разгневалась. На него или, может быть, на Зарембу, переставшего обращать внимание на все и на всех?
— Вы правы, графиня. Трактат о каллиграфии уже готов.
Не поверила. Что ж, правда не убедительнее лжи, ему на этот счет кое-что известно. А трактат о каллиграфии он и вправду написал, только мало кто этим заинтересовался. И меньше всех женщины, убежденные, что путь от округлостей и завитушек букв до их собственных животов, ягодиц и кудрявых бугорков не просто далек, но и уводит в противоположную сторону. Графиня перевела взгляд на окно. Подозревает его в равнодушии и отвечает тем же. Ну конечно, ждет, чтобы я всех тут перестрелял пальцем, а еще лучше — своим фаготом. Или завалил ее посреди зала и изнасиловал на глазах Зарембы и его штаба, а потом описал это в соответствующем трактате. А не она ли, случайно, убедительнейшим образом доказала свое равнодушие, допустив, чтобы он черт-те сколько времени жрал капусту в заплесневелом подвале? И это после клятв, признаний и планов совместного путешествия? Еще несколько минут назад он был пленником и до сих пор бы им оставался, не позаботься о себе сам. Кто же из них равнодушен — он? Он, чья рука, покоящаяся на карте, неторопливо ползет между стройных бедер, подбирается к самому и самому теплому местечку, дабы убедиться, что ее ночная страстность не была плодом его воображения? Если она этого не чувствует, как еще можно объяснить?
