Впрочем, теперь можно было подумать о совершенно другом.
Например, о том, что у него с утра болит голова, и в нормальных условиях — в Париже, Лондоне, Дрездене — он бы сегодня не встал с постели, продремал до вечера, а то и до завтрашнего утра. Или, черт побери, наоборот: он пока еще не полный рамоли, рано ему валяться без дела, ну конечно, он бы завлек в постель опытную красотку и приказал лечить себя всеми известными ей способами. Какой-нибудь, несомненно, помог бы, голова, в конце концов, всего лишь часть тела.
Или — в Мадриде, Риме, Берлине — он бы отправился на верховую прогулку. Почти как сейчас, хотя… можно ли сравнивать! В безупречно скроенном костюме для верховой езды грациозно вскочил бы на спину стройного скакуна английских кровей или арабской кобылы, умело подкованных, привыкших цокать копытами по усыпанным гравием аллеям, а не — как эта кляча — по грязным проселкам и лесным буеракам. Повстречал бы приятелей — знатного рода, склонных к философским беседам, не в пример здешним сычам, недоумкам и шпионам. Всякая боль бы мгновенно прошла.
Кобыла, словно почувствовав себя оскорбленной, вскинула морду и громко заржала. Они въезжали в невысокий сосновый лесок, где в овражках между деревьями уже лежали крупитчатые пласты снега. Джакомо оглянулся: телега с Иеремией и пожитками медленно, почти незаметно для глаза, ползла сзади, отстав метров на двести — триста. Решив их подождать, придержал лошадь.
А почему бы, впрочем, вернулся он к прежним размышлениям, не объединить одно с другим? Овладеть красоткой на лошади. Подобного опыта он не имел, но надо же когда-то попробовать. Разумеется, после предварительной прикидки —-не каждая на такое способна. Вначале проверить все до мелочи. Мышцы бедер и живота, например, должны быть крепкими, иначе на скаку женщине его в себе не удержать, однако не слишком мясистыми — ни он, ни один конь на свете не любят толстух.
А соответствие ее глубины его длине — это тоже потребует тщательного исследования, чтобы потом не вылететь из седла: сперва из одного, грозящего переломить его торчащее сокровище, и вслед за тем из другого, настоящего, — так и шею будет недолго сломать. Короче, вход должен быть достаточно тесным и расположенным ближе к животу, чем к ягодицам. Тогда барышне будет легче обхватить его ногами и держать в себе до самого конца. Он уже давно убедился — а если без ложной скромности, то еще в детстве, когда не сумел подобраться сзади к притворяющейся спящей кузине, — что у каждой женщины ее полузакрытая раковина находится в только ей одной свойственном месте. Ниже, выше, спереди, сзади или между. Да, да. Никаких закономерностей. По глазам этого не угадаешь. Вот с Полиной получилось бы. Когда-то его поразила одна лондонская шлюха, у которой бугорок Венеры, обнаружился чуть ли не на животе, но она была тяжелая и расплывшаяся и для таких забав не годилась.
Бинетти[8] — о да, Бинетти могла все. Ее дырочка — по необходимости — оказывалась то спереди, то сзади, а иногда он начинал сомневаться, есть ли вообще. Вот кого он бы с удовольствием посадил на эту клячу. Они бы без всяких слов знали, что делать.
Джакомо шлепнул кобылу по холке. Телегу подождем дальше. Тронулись шагом. Так и будет — они поедут шагом. Спокойно, чтобы он мог беспрепятственно проникнуть в горячую щелку, насадить барышню на себя и почувствовать ее ноги на своих бедрах, а руки — на шее. Седло, разумеется, должно быть не таким, возможно, сойдет и обычный плед, брошенный на конский круп. Вначале не надо будет подгонять лошадь, их устроит мерное покачивание — вверх, вниз. Он обнажит ее груди, пусть и им достанутся ласки.
Но потом… Джакомо нетерпеливо натянул поводья. Быстрее! Кляча не послушалась и припустила тяжелой рысью, только когда он несколько раз пришпорил ее каблуками. Рысь — вот наилучший ритм для зрелой любви — не суматошного перепихивания юнцов, а утонченных, но отнюдь не вялых ласк, какими опытный мужчина может одарить женщину. Нужно покрепче ее обхватить, сжать в объятиях, чтоб не упала при чересчур резких движениях, почувствовать под ладонями ягодицы. И вот она уже выпрямила ноги, как и он свои, вдавила лошади в брюхо, несущееся над землей, над травой и камнями, среди брызг грязи. Теперь до боли напрячь бедра, чтобы не вылететь из седла. Что это: еще наслаждение или уже борьба за жизнь?
Еще… Да, это должна быть Бинетти с ее подвижной дырочкой; она внезапно выскользнет из-под него, перевернется над лошадиным крупом и выпятит ягодицы. Он шлепнет кобылу по заду влажной от пота ладонью, и они помчатся бешеным галопом. Тогда он снова войдет в нее, проткнет чуть ли не насквозь, заполонит собой каждый уголок ее тела и заставит прокричать все слова любви, какие известны миру. А потом будь что будет — пусть они захлебнутся воздухом, со свистом летящим навстречу, пусть на них упадут с головокружительной скоростью проносящиеся мимо деревья, пусть их оглушит храп лошади и зальет срывающаяся с ее морды пена.
Джакомо услышал испуганное ржанье кобылы, увидел, как ее хребет странно изогнулся, клонясь к земле, и почувствовал, что какая-то могучая сила выдергивает его из седла. Больше он уже ничего не видел, ничего не слышал и ничего не ощущал. Когда очнулся — не зная, где он: в аду или пока только в чистилище, — увидел над собой озабоченные, испуганные мордашки Этель и Сары. Откуда они взялись? Заметив, что он открыл глаза, девочки так просияли, что Джакомо поспешил зажмуриться. Нет, это, наверно, рай. Откуда-то издалека донеслось жалобное ржание. Земля? И вдруг все понял. Он упал с лошади. Просто упал. Значит, все же земля.
Совершенно напрасно, размышлял Казанова несколько часов спустя, совершенно напрасно он согласился взять девчонок. Одному Богу известно, чем это обернется, а у него и своих забот предостаточно — как тут справляться с чужими? Путь далекий, страна дикая, ехать не на чем — не на этой же подводе явиться в Варшаву! — вокруг все больше вооруженных людей, а он проявляет такое легкомыслие. Сперва дал волю лошади, затем сантиментам… Забыл, сколь серьезное дело — борьба за жизнь, глупец, подумал о себе, как о ком-то постороннем. Обернулся, несмотря на боль в правом плече, — девочки молча прижимались друг к другу, словно перепуганные цыплята, и казалось, ничего хорошего не ждали. При первом удобном случае он отошлет их обратно. Жаль, что не отослал сразу.
Но что сделано, то сделано. Согнав возницу с козел — пусть займется своей норовистой кобылой, — Джакомо ухватил левой рукой поводья — левой, потому что правая болела при каждом движении. Иеремии пришлось сесть и подвинуться, чтобы Этель и Сара могли примоститься с ним рядом. Так и ехали.
Увидел бы его сейчас кто-нибудь из друзей или врагов… Он, король салонов и спален, дворянин до мозга костей — пусть не по рождению, дворянское звание заслужено жизнью, — трясется на козлах везущей странных детей крестьянской телеги, в сопровождении босоногого, уже не старающегося скрыть враждебность возницы. Заросший, оборванный, грязный. Унижаемый, преследуемый, превращенный в шпиона и исполнителя неведомых приговоров. Друзья прослезились бы, враги расхохотались. Плевать — и на тех, и на других; Надо взять себя в руки и показать, что еще есть порох в пороховнице. Цель уже близка: они со своим дружком, подумал, соскакивая с телеги, Джакомо, сровняют этот дворец с землей, не будь он Казановой. В противном случае он готов называться Его Сиятельством Скопцом.
Они остановились у окружающей дворцовый парк ограды, на берегу резвого ручья. К воде спустились все — даже девочки, до сих пор с отчаянным упорством отказывавшиеся покидать свое место на возу, даже Иеремия, оживившийся, несмотря на утомительный день в пути. Шум воды, холодок стекающих по лицу капель успокаивали, но отдыхать еще не настало время. Надо побриться и переодеться. Казанова вынул из саквояжа бритвенный прибор. Застонал, когда попробовал поднести бритву к лицу. Девочки мгновенно к нему подскочили.
