Она всегда занимает одни и те же места как у сборочной линии, так и в комнате отдыха, куда девушки выходят на ланч. Трудно сказать, что это – привычка, высокомерие или безразличие. Она бы и смешалась с другими, но, похоже, предпочитает оставаться незамеченной. Остальные девушки шумны и запальчивы, стараются привлечь к себе внимание своими историями, тревогами, сплетнями. Она больше общается с женщинами постарше, с теми, чьи мужья оставили служебную карьеру и ушли сражаться, с теми, которые многое повидали, многое знают, и у них уже нет ни сил, ни желания заявлять о себе во всеуслышание. В лице ее как будто затаилась вечная печаль. Ей не больше девятнадцати; черты еще не оформились, плечи тонкие и хрупкие, тело лишь начинает расцветать, когда она говорит, все сказанное легко забывается; однако же если вы внимательно всмотритесь в ее лицо и попытаетесь понять, каким оно станет в старости, вы поймете, что это невозможно, как и представить, каким будет окончательный узор трещинок на гладком фарфоре, когда истечет его срок. Она как будто уже прожила эту жизнь однажды и знает, каково быть в мире несчастных женщин, знает, как устроен этот мир. Ей нравится механистичность работы. Иногда взгляд ее на какое-то время уходит в дальний конец ангара, тогда как пальцы продолжают привычно работать с парашютной тканью, и можно догадаться, о чем она думает: об уютной, залитой светом заходящего солнца комнате, в которой на темно-коричневой кушетке у камина сидит, с книгой на коленях, она сама, сидит так ровно и непринужденно, что, должно быть, даже не вздрогнет, если книга вдруг сползет с колен и упадет на пол.
Она не отмалчивается, если ее спрашивают, но рассказывает о себе не так уж и много. Ее муж (они женаты всего пару лет) год назад оставил работу в «Lockheed» – откликнулся на призыв надеть форму. Нанявшись в торговый флот, он сначала работал инструктором по физподготовке, а затем, когда началась война, был переброшен в южную часть Тихого океана. Тот факт, что он служит в торговом флоте, поначалу приносил хоть какое-то успокоение. В конце концов, они занимались всего лишь переброской войск и военных материалов. Она рассказывает об этом с такой наивностью, словно он вовсе и не находится в районе, охваченном войной. «А разве это, по сути, не военно-морской флот?» – спрашивает одна из девушек, сидящих слева, но она качает головой и повторяет: «Это торговый флот». Повторяет без всякой гордости, просто констатируя факт. Мы не жестокие, мы просто стараемся подходить ко всему практично, потому что с таким подходом легче перенести то, что может случиться. Мы уже видели такое. Знаем, как это бывает. Кто-то справа от нее говорит: «А японцы не потопят его корабль, как уже потопили другие?» – «Тем более, – раздается другой голос, – что он перевозит военные припасы? Им это вряд ли понравится. Полагаю, он и будет их первой целью. Пути снабжения обычно стараются перекрыть в первую очередь». И опять же никто не стремится задеть или уколоть. Просто такова жизнь. Но она не слушает. Мыслями она уже где-то далеко, хотя руки и продолжают перебирать ткань. Она снова видит не нас, а свою воображаемую комнату.
Иногда кажется, что она действительно по нему скучает, но в большинстве случаев судить об этом сложно. Как-то раз она заявила, что ее ему скормили. Мы так и не поняли, что она хотела этим сказать – «скормили». Некоторые из нас, местные, те, что из Ван-Найс, слышали о нем; в школе он был звездой футбола. Но это все, что мы знали. В другой раз она рассказала, как ходила в поход в горы у озера Большой Медведь, и рассказала так, что все поняли: это одно из лучших воспоминаний в ее жизни. У всех есть что-то такое – то единственное, чем можно выразить, как сильно нам не хватает мужей, но когда она закончила и ее глаза заблестели от слез, некоторые из нас готовы были поклясться, что она никогда там не была. Подобным образом люди порой пытаются вставить себя в какой-нибудь фильм или журнал, выдавая желаемое за действительное, представляя себя в другой, чужой жизни.
Однажды она сказала, что незадолго до того, как он уехал, у нее случился выкидыш. В другой раз заявила, что хотела бы, чтобы у них был ребенок: тогда по его возвращении их жизнь наконец-то наладилась бы. Она говорит об этом с такой искренностью! Даже когда ее истории не во всем совпадают.
Она говорит, что после работы, когда возвращается в дом свекрови, ее всегда ждет ужин, и они сидят на диване и едят, глядя на две его фотографии: сделанную в одном из старших классов и ту, на которой он в военной форме. Они сидят молча, ни та, ни другая не пытается завести разговор. Это что-то среднее между просмотром фильма и посещением кладбища. Мы спрашиваем, навещает ли она свою родню. Голосом, в котором явственно звучат властные нотки, какого мы никогда не слышали (или, быть может, не замечали), она отвечает, что ее мать очень занята, а отец – важный человек в киноиндустрии. Мы спрашиваем, кто он. Знаем ли мы его? Она чуть заметно, почти лукаво улыбается: «Скажи я вам, дамы, кто он, вы больше бы не посмели так со мной обращаться».
Рональд Рейган, теперь уже капитан Рональд Рейган, получает назначение в Первый кинопроизводственный отдел, расположенный в Калвер-Сити. Он выпускает учебные фильмы для армейской авиации. Одна из его целей – поднять энтузиазм, мобилизовать военные усилия, крепя жертвенную солидарность оставшихся дома. Война – долг каждого. В каком-то смысле все мы солдаты. Для этих целей капитану Рейгану нужны истории о простых, трудолюбивых американцах. Реджинальд Денни, его старый друг и коллега, предлагает «Radioplan Company», где симпатичные молодые девушки натягивают брезент на фюзеляжи миниатюрных самолетов. Утонченные и самые обычные, но не менее чем их братья, возлюбленные, мужья, которые дислоцированы сейчас в Европе, преданные общему делу. Рассказ о них уж наверняка поднимет боевой дух. «Почему бы и нет», – решает капитан Рейган, и договаривается о рекламной статье в журнале «Янки». И когда, ближе к полудню, армейский фотограф, молодой рядовой, является к нам для съемок, мы все сидим немного ровнее, чем обычно, приводя в порядок прически и на всякий случай еще раз подкрашивая губы.
Все, кроме нее.
Она и бровью не ведет. Впрочем, в ее поведении нет ничего необычного. Она даже едва отрывается от работы, пока рядовой расхаживает то тут, то там, прищуриваясь, когда нужно придумать какой-то неожиданный кадр, присаживаясь на корточки и снимая все с различных ракурсов. В то время как мы, словно стебельки на ветру, раскачиваемся справа налево при каждом его движении, она продолжает заниматься своим делом, привинчивая пропеллеры к небольшим фюзеляжам.
Мы никогда не думали о ней как о красавице, не замечали в ней ни чего-то яркого, ни чего-то выдающегося. Да, у нее милое лицо и довольно-таки приятная улыбка, но она не из тех, кого выделишь в толпе или вспомнишь на следующий день.
Рядовой говорит, что нам лучше забыть, что он здесь, не обращать на него внимания. Быть естественными. Он прохаживается вдоль конвейера, снимая нас то так, то эдак. Мы вроде как не должны позировать, но все же исхитряемся поднимать подбородок, слегка повернуться в профиль или даже принять кокетливое выражение. Те из нас, что сидят подальше, тайком на него поглядывают – далеко ли он, запоминая и прокручивая в голове наши уловки и позы. Она же по-прежнему вся в работе. Даже глаз не поднимает. Все привинчивает и привинчивает пропеллеры к фюзеляжам.
А затем происходит нечто странное. Рядовой снимает ее. Раз и еще раз. Он не просто останавливается, но как будто и забывает обо всем на свете. Роняет на пол сумку и ногой отбрасывает ее в сторону; встает на цыпочки, приникает к фотоаппарату и начинает щелкать. Один снимок за другим.
А она по-прежнему – ноль внимания. Трудно сказать, действительно ли она такая рассеянная и держится естественно, но он не останавливается.
