Ты сидишь на краешке его кровати. Кузен Бадди, словно оказывая честь, пригласил тебя в свою комнату. Ты стараешься избегать его с того самого дня, как поселилась в этом доме. Быть может, он выглядит слишком радушным, а единственное, чему ты научилась за годы скитаний, это не доверять тем, кто чересчур радушен. Особенно мальчикам. Но его приглашение подано как нечто особенное: теперь, по его словам, он относится к тебе, как к члену своей семьи. Говорит умные слова, всего парой предложений дает понять, что ты заслужила его внимание, и внезапно ты ощущаешь прилив гордости. Всего на миг ты забываешь, что никогда не стремилась к его обществу. Хотя он уже подросток, Бадди носит то, что требует бабушка, – брюки-хаки и строгую белую рубашку. И то, и другое всегда выглажено. На тебе – платье, длинное, опускающееся ниже лодыжек. Миссис Мартин говорит, что носить что-то другое – значит искушать дьявола. Ты не уверена насчет дьявола, но Бадди в твою комнату никогда не войдет. Она слишком детская. Слишком скромная и непритязательная. Вот у него – комната молодого человека. И все равно в ней стоит какой-то мальчишеский, спертый, солоноватый запах, настолько тяжелый, что не помогает даже открытое окно. Вообще-то его комната выглядит чистой и опрятной – другого миссис Мартин и не потерпела бы. Несколько раз в день она проходит мимо, заглядывая в приоткрытую дверь, ворчливо напоминая, что чистота – залог благочестия. Но с кровати, на которой ты сидишь, нетрудно заметить признаки беспорядка. Кучка грязных носков. Комочки пыли. Скомканные бумажки. Все это – в углах, там, куда никто не заглядывает.

– Не бойся, – говорит он. – Я же сказал: здесь ты в полной безопасности.

– Я и не боюсь.

Что еще ты можешь сказать?

– О, могу поспорить, что в глубине души ты такая же нервная, как и твоя мать.

– Я не боюсь, – повторяешь ты шепотом, глядя прямо на приоткрытую дверь – вдруг миссис Мартин вздумается заглянуть в комнату еще раз?

– Да не волнуйся ты так, – говорит он. – Это нормальный дом. Моя бабушка уверена, что нас защищает Господь.

Он вытягивает руку и сдавливает тебе плечо. На секундочку у тебя возникает ощущение, что у него вполне хватит силы сломать кость…

– У нас тоже нормальный, – отвечаешь ты.

– Говори, пожалуйста, громче. Я тебя почти не слышу.

– Просто у нас с мамой была черная полоса. Так бывает.

Ты дергаешь плечом, но он не убирает руку.

– Черная полоса, – повторяет Бадди с неприятным, немного ханжеским и злобным смешком. – У нас здесь черных полос не бывает. У нас всегда все тип-топ.

– Я скоро вернусь домой. Как только мама сможет вернуться к работе. – Ты передвигаешься ближе к краю кровати, в душе надеясь, что просто свалишься на пол. – Знаешь, она работает в Голливуде. Над фильмами.

Он подсаживается ближе.

– Монтирует фильмы. Редактирует. А еще она знает многих звезд. Она там в самой гуще всего. Так что все будет в порядке.

Его рука сползает с твоего плеча на грудь; от твоей кожи его ладонь отделяет лишь ткань твоего платья. У тебя только начала формироваться грудь, и ты почти не трогаешь себя там – она еще как будто и не твоя. Но его руки уже на ней. Вначале ты просто смотришь на все это, словно откуда-то сверху, но потом тебе делается не по себе, словно на твоей коже образовался ледник, и при этом ты так горишь изнутри, что лед почти тотчас же тает, стекая холодным потом; живот сводит, и ты боишься, как бы тебя сейчас не вырвало. Но отвратительнее всего – и оттого совсем уж непонятно, – что Бадди при этом выглядит простодушным и чистосердечным, как будто он – воплощенная доброжелательность. И когда его руки перемещаются к низу твоего живота, ты думаешь лишь о том, что хочешь быть дома, но каков он, этот твой дом, представить не можешь, и потому лишь пытаешься отодвинуться от него – медленно, дюйм за дюймом, пока наконец кровать не кончается и ты не падаешь на пол.

В воскресенье миссис Мартин принаряжает тебя, и ты уже не одиннадцатилетняя девочка, но уменьшенная копия пожилой богомолки, бесформенной и бесполой. Чулки до самого верха. Черные туфли, слишком тяжелые для ходьбы. Наряд, вполне подходящий для церкви, куда тебя и ведут. Она говорит, что тебе это нужно. Ей не нравится, что ты была замкнутой в последние два-три дня. (Тебе кажется, что это, скорее, завуалированный намек на твою мать, нежели подозрение, что под ее крышей могло случиться нечто ужасное.) Затем она поправляет себя: нам всем, мол, это нужно. Только так мы можем прийти к благочестию. (Возможно, она все же кое о чем подозревает…) Ты спрашиваешь, пойдет ли с вами Бадди, и она бормочет, что нет, у его матери, мол, на него другие планы, и ты не спрашиваешь какие, а она не удосуживается объяснить, и ты чувствуешь облегчение, потому что, если бы он пошел, тебе пришлось бы сидеть рядом с ним на церковной скамье.

Ты знаешь, что должна рассказать. Рассказать ей всю правду о том, что сделал Бадди. Но ты не знаешь как. И потом: вдруг ей и так уже все известно, хоть она и не подает виду?

Сидя рядом с тобой на скамье, она наклоняется и отрывистым шепотом требует, чтобы ты скрестила ноги. «Воззови к Господу – и будешь услышана». И она советует тебе опускать голову, когда улыбаешься. А когда идешь там, где много людей, надо смотреть вниз, себе под ноги, или на какой-нибудь предмет впереди. Зрительный контакт может передать неуместное сообщение. «Не стоит расслабляться только потому, что это церковь», – говорит она. Искушение повсюду, и оно постоянно тебя испытывает, а где еще испытывать искушением, как не в молельном доме? Когда ты поднимаешь голову и киваешь, показывая, что все поняла, она шлепает тебя по колену тыльной стороной ладони и шипит сквозь зубы: «Разве я не говорила тебе опускать голову?»

Пастор стоит перед прихожанами, вознося молитву во спасение души. Он небольшого роста, худощавый, но кажется огромным, возвышаясь в своей рыжевато-коричневой накидке с амвона, тогда как его синий галстук указывает вниз. «Избавление от греха, – изрекает он в конце, – наш единственный шанс». Голос у него громкий, ревущий, он расхаживает взад и вперед, проплывает из стороны в сторону, но где бы он ни находился, его голос нацелен прямо на тебя. И ты все принимаешь близко к сердцу. «Нам всем следует подумать над тем, как мы можем исправить ошибки, которые совершаем. А как узнать, что вы совершили ошибку, сделали ложный шаг? В ваших ногах усталость. Они начинают гореть, и нам всем известно это ощущение, идущее вроде как откуда-то снизу. Так и есть. Каждая наша оплошность на шаг приближает нас к дьяволу. А чем мы можем ее исправить? Избавлением от греха. Сказано ведь в Псалтыри, в псалмах 24:4–5: «Лишь тот, кто чист руками, сердцем непорочен, кто Именем моим не клялся зря и ложных клятв не приносил, получит он от Господа благословенье и милость от Всесильного, Спасителя его». Или, как говорят святые отцы в «Деяниях святых апостолов»: «Открыть глаза им, чтобы обратились они от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение от грехов и жребий с освященными». И ты чувствуешь, как все твое тело дрожит. Он знает не только все твои мысли, но и в чем заключается для тебя избавление. И у тебя возникает импульсивное желание сбросить с себя все те одежды, в которые облачила тебя миссис Мартин, и сидеть голой, чтобы прощение омыло тебя всю, чтобы принять спасение и, может быть, любовь. «Есть лишь одно место, где вы можете получить вечное избавление от греха, и вам всем придется проникнуть через эти ворота в одиночку. Но вы не сможете это сделать, если в ваших ногах дьявольское жжение, а потому вам всем придется поверить мне: омыть их можете лишь вы сами. И это неопровержимый факт».

Из церкви ты выходишь воодушевленной. Теперь ты знаешь, что должна делать, и это придает тебе сил. Пастор стоит в дверях, обмениваясь рукопожатиями с прихожанами. Снаружи ярко светит солнце, но лучи его останавливаются на пороге, не проникая в неф, куда через витражное окно пробиваются лишь искорки света, рисуя ромбовидные узоры на темном деревянном полу. Священник пожимает руку твоей двоюродной бабке.