– Тогда пойдемте на кухню, все уже готово.

Когда к вечеру меня, совершенно благорастворившегося, загружали в тот самый «лексус», у меня уже не было сил удивляться. За руль села Фаина. Она, видимо, давно привыкла к этой машине или совершенно не имела склонности выпендриваться. Но водила как заправская гонщица. Пока мы ехали до шоссе, она гнала под сто восемьдесят, сверкая фарами и мастерски вписываясь в повороты. Когда нам навстречу вынырнул испуганный «Москвич» и я, давно вросший в кресло, думал; все, кранты и машине и мне – Фаина так хладнокровно обогнула его, что водитель, наверное, даже не понял, что это было.

Она срывалась на каждом светофоре, каждый раз идя на пределе допустимой скорости, а гаишники, провожая это чудо обалделым взглядом, даже не думали махать жезлами или выкидывать другие свои фокусы. Фаина была королевой дороги.

Я никогда не участвовал в гонках класса «Формула-1», но теперь легко мог представить себе, что это такое. Я даже вошел во вкус. Фаина, небрежно держа рулевое колесо, пыталась заговорить со мной, но во мне все было поглощено адреналином, в том числе и собеседник. Выбираясь из «лексуса» на подгибающихся ногах, я пробормотал на прощание:

– Звоните по малейшему поводу и без повода.

– Договорились, – кивнула Фаина. И потекли дни в ожидании.

Не бывает длинной дорога, которая ведет к дому. Она и глаже, и шире, и лужи на ней не такие глубокие. Верный конь идет ровно, не тряско, оберегая не до конца зажившие раны хозяина, – умный, проверенный в походах друг. Так неспешно, в такт конскому шагу, текли мысли дружинника Тверда, когда под вечер, спустя седьмицу после отъезда из Киева, приблизились они наконец к родным местам. Этой ночью в последний раз придется им спать в корчме, а завтра уже обнимет он мать, отца, младших братьев и сестер. Но сперва свернет в маленькое лесное селеньице, где ждет не дождется молодца из похода Влада.

– Заулыбался! – шутливо изумился его спутник. – Не иначе – зазнобушку вспомнил!

Твёрд только вздохнул. Эх, пустить бы сейчас коня вскачь – до темноты еще обнимал бы любимую. Но глубокая рана в боку, нанесенная острым византийским клинком, еще сочилась временами розовым, а к вечеру от тряски начинала немилосердно ныть.

– Я на тебя посмотрю, Яромир, когда обратно к Киеву поедем. Еще заревешь без девок своих! – отшутился Твёрд.

– Да что без них реветь, девок пригожих везде хватает. Разве что в твоей деревне их нет. Одну нашел – и рад! Да и та небось не ждет уже! – не отставал от друга Яромир.

Твёрд отмахнулся от шутника. А по сердцу пахнула холодком потаенная, от себя скрываемая мысль – вдруг да правда не дождалась? И сразу солнышко, до сего момента ласково пригревавшее, затянулось серой пеленой. В лицо ударил порыв холодного ветра.

Твёрд поежился и плотнее запахнулся в плащ.

– Да, сурово встречают нас здешние духи! – не унывал Яромир. – Видно, плохо ты с ними ладил, что даже домой тебя пускать не хотят!

– Пустят! – ответил Твёрд. Ветер набирал силу, все настойчивее толкал в грудь, Заморосило. Твёрд стиснул зубы – холод и тряская рысь растревожили-таки рану. Ну да ничего, еще два поворота – и «Щедрый двор» старого Некраса.

А между тем дождь перешел в густой снег. Ветер подхватывал его горстями и кидал в лицо путникам. Дорога вмиг побелела, словно вернулась зима. Точно духи и впрямь решили загородить дружинникам дорогу. Начиналась метель.

– До темноты-то успеем ? – прокричал Яромир.

–Должны! – ответил Твёрд, пригибаясь к конской гриве и всматриваясь в сплошную пелену перед собой. А снег валил все Щеи скоро вовсе не стало видно дороги.

– Стой! – крикнул вдруг Яромир. – Это, что ли, твоя корчма?

– Похоже, – неуверенно произнес Твёрд, спешиваясь. Перед ним ощетинился заостренными верхушками забор. Раньше, помнится, такого не было. Может, места неспокойнее стали?

Твёрд постучал в ворота.

– Кого еще леший принес? – раздалось наконец.

– Путники мы, решили Некраса проведать! – откликнулся Твёрд.

– Вот и проведайте, а здесь вам делать нечего! – недобро отозвались изнутри. – На буевище давно Некрас.

– Пусти, хозяин, грех живых людей за забором оставлять! Боги накажут! – с угрозой в голосе крикнул через забор Яромир.

– Знаем мы таких живых. Пусти только, – глухо отозвалось со двора. – А ну ругнитесь покрепче!

– Мать твою так-растак, хозяин эдакий! – охотно отозвался Яромир.

Изнутри загромыхали засовом. Ворота приоткрылись, и в щель показалось недоверчивое лицо корчмаря. В руке он сжимал острый кол. Зыркнув для верности туда-сюда глазами, хозяин впустил постояльцев.

– Знаем мы таких живых! – повторил он, запирая засов. – Только пусти – потом не отвадишь…

– Да люди мы, души христианские. Хочешь – перекрещусь? – предложил Твёрд.

– А проку? Ваш византийский бог сюда не заглядывает, – продолжал рассуждать корчмарь. – Матерном – оно надежнее. Не любят они этого.

Вернувшись в тепло, хозяин не стал приветливее. Хмуро выставил на стол небогатый ужин, налил гостям по кружке кислого пива, хмуро пересчитал деньги за постой и показал комнату. Посидеть с постояльцами отказался и торопливо убрался на свою половину дома, откуда доносились скрип люльки и негромкое баюканье. Твёрд на такое обхождение только пожал плечами.

– Боится, видимо. А чего боится – леший его разберет! Мecmo тут всегда было доходное, безопасное, народ вокруг мирный…

Еда, впрочем, у хмурого корчмаря была обильной, комната – теплой, а лежанки – широкими. Путь измотал Тверда, тепло утешило рану, и он, как в перину, провалился в крепкий сон.

Снился ему его родной лес. Будто идет он к себе домой по глубокому, по колено, снегу. В руке меч. А лес вокруг вроде бы знакомый и вроде бы нет. А главное – чем ближе к жилью, тем гуще и гуще. Деревья тонкие, высокие – из-за ветвей неба не видно, и все ели да осины. И уже не деревья это вовсе, а забор нового корчмаря. Вот и хорошо, подумал Твёрд, сейчас зайду, разбужу Яромира, вместе домой отправимся. Только ворот не видно – сплошной забор в обе стороны. Бросился Твёрд бегом, ног под собой не чует, рана болит, словно в ней кто-то острым железом ковыряет, и вдруг, сам не зная как, очутился за забором.

Снаружи зима была, а внутри – весна, земля голая и сырая, лужи по всему двору. Только… пусто во дворе. Спят ещё все, решил Твёрд. Подошел к двери, чтобы постучать, а дверь не заперта.

Вошел в сени – никого. В горницу – никого. Поднялся по лестнице.

Комната, где они с Яромиром спали, стояла пустая, выхо-ложенная давно, только ставень отвязанный на ветру стучит. Выглянул Твёрд в окно, а у забора – Яромир, и обнимает он невесту Твёрдову, Владу.

А та ему улыбается.

Твёрд дернулся было к ним и проснулся. Бок и в самом деле болел. В светце догорала лучина. «Странно, —подумал дружинник, – не могли мы зажженную лучину оставить. Может, зажег кто?» Он приподнялся на локте и прислушался.

Метель, бушевавшая весь вечер, уже улеглась. В корчме было пронзительно тихо – ни сверчка, ни шороха. Только Яроми негромко дышал на соседней лавке.

Лучина треснула, зашипел упавший в плошку с водой уголек. Твёрд повернул голову. Дверь, перед сном запертая на крепкий засов, была распахнута. В проеме стояла Влада.

Несколько мгновений прошло в напряженном молчании —, Твёрд пристально разглядывал свою невесту. Девушка была в одной рубашке, неподпоясанная и без оберегов, льняные волосы распущены – словно вырвалась из священного хоровода в купольскую ночь. На бледном лице ярко мерцали глаза и выделялись вишнево-бурые губы. «Откуда она здесь? Отдали замуж за корчмаря ? Или это не Влада, а только ее призрак ?» – заметались мысли в голове Тверда.

Влада тоже молчала, печально глядя на своего возлюбленного.

Потом подошла и присела рядом. От ее взгляда Твёрду стало не по себе. «Похудела», – заметил он, разглядывая ее остренький подбородок и шею с голубой паутинкой вен. Ворот рубахи был расстегнут, и в самой глубине выреза темной звездочкой на молочной белизне кожи выделялась родинка. Прежде он ее не видел – было до его отъезда в Киев между ними немного; целовались только да за руки через купальский костер прыгали.