Еще не успев закончить этот краткий спич, я окончательно и бесповоротно решил сбросить платье. Да ну их всех! Сил же просто нет никаких. Вскочил, расстегнул пуговицы и потянул платье через голову. И шваркнул на диван.

– Алек, ну что же ты, – укоризненно произнесла мама.

– Больше не могу, – пояснил я, приказав себе не смущаться, ведь я стоял перед ними в кружевных панталонах, чулках и корсете.

– Но нам еще выходить из купе на глазах у всех.

– Это утром, после дела. Вот тогда и надену. Не полезу же я по вагонам в платье, значит, все равно снимать.

– Повесь хотя бы аккуратно, – вздохнула она и поднялась с дивана. – Кстати, у тебя сошла пудра с правой щеки. Раз уж ты разоблачился, давайте примерять одежду, в которой отправимся к радиовагону. Если купол закроют в час, то ты рассчитал все правильно, как я вижу.

Повесив платье в гардероб, я повторил свой вопрос:

– Так что насчет передачи схем? Этого никак не сделать по радио…

– А вот! – довольно сказал Генри сзади.

Я повернулся. На полу лежал раскрытый мамой чемодан, в нем – аккуратно свернутая одежда, несколько комплектов, и обувь. Теплые Костюмы для Ночного Проникновения с Возможным Применением Акробатики, определил я. Но не их имел в виду отец. Взгляд мой переместился на распахнутый желтый кофр, который стоял на столике между диванами – и больше от кофра не отрывался, буквально прилип к нему, а вернее, к его содержимому.

– Ух, ты! – сказал я и повторил громче: – Ух, ты! Ух, ты! УХ, ТЫ! ЧТО ЭТО ТАКОЕ?!

Было двадцать минут второго, когда я с опаской высунулся под ледяной ветер за окном. Генри висел на ремнях, коленями упираясь в стену вагона, а Джейн заползла на крышу. «Самодержец» летел сквозь ночь.

«Вперед, Алек!» – сказал я себе, глубоко вдохнул и повернулся, присев на краю оконной рамы. Воображение в ужасе вопило о том, как я соскальзываю, как валюсь на рельсы, как меня утягивает под состав, и там мое тело скачет мячиком, ударяясь о шпалы и днища вагонов. Сцепив зубы, я пинками затолкал воображение в самую дальнюю, темную и глухую каморку и приказал разуму запереть его там, что он с удовольствием и сделал.

В купе уютно горели лампы, а снаружи гудел ветер и грохотали колеса. Я прижался к вагону рядом с отцом, на спине которого был приторочен желтый кофр. Ухватившись за ремень, снова присел и сдвинул обратно раму, оставив лишь небольшой просвет. А то еще пройдет по коридору Кондуктор, услышит необычно громкий шум изнутри, заинтересуется…

На голове моей была вязаная шапочка, на руках перчатки, а глаза прятались под большими гоглами. Так я их называю, гоглы, мне очень нравится это новомодное слово, хотя папа называет их «лётные очки», а мама почему-то «окуляры». У гоглов круглые стекла, вставленные в медные ободья с каучуковыми прокладками, и толстая резиновая лента, крепко прижимающая их к лицу. Такие не слетят и не потеряются, и никакой ветер им не страшен, при этом глаза защищены и все прекрасно видно.

А вот щеки не защищены, подумал я, снова распрямляясь и всем своим юным шестнадцатилетним телом – да-да, ведь перевалило за полночь, настал день моего рождения! – пытаясь слиться со стенкой вагона. Носки ботинок упирались в стекло прямо над рамой.

Отец повернул ко мне голову. На обоих были крепкие суконные штаны, заправленные в мягкие ботинки с шершавыми подошвами, свободные куртки, перчатки и шапочки. На штанах и куртках – множество карманов со всякими предметами, необходимыми для Ночного Проникновения с Возможным Применением Акробатики. И еще под куртками были корсеты, но совсем не такие, какие привыкла носить нежная Абигаил Уолш: крепкие, с ремешками, пряжками и железными скобами, вшитыми прямо в кожу. Корсеты, предназначенные для настоящих мужчин с низкими грубыми голосами.

Сверху упал ремень с карабином на конце, я подхватил его и пристегнул к скобе на груди. Отец что-то сказал. Я мотнул головой, показывая, что не слышу. Он сдвинулся ко мне, наклонил голову и повторил громче:

– С днем рождения, Алек МакГрин!

Надо же – не забыл, даже в этих обстоятельствах. Приятно.

– С ночью, – сказал я.

– Что?

– С ночью рождения. Сейчас ночь, до дня еще дожить надо.

– Ничего, доживем. Подарок ждет в купе. У тебя есть веская причина вернуться целым и невредимым.

Сверху настойчиво дернули, мы подняли головы, папа посветил фонариком, пристегнутым к кожаной эполете на плече. Над нами тоже загорелся свет, возникла голова мамы в шапочке и гоглах.

Я полез первым. Стало темнее, когда Генри погасил фонарик. У них с Джейн фонари были обычные, электрические, фирмы «Губерт», основанной в Америке русским эмигрантом. А у меня – свой собственный, он лежал в просторном кармане на бедре. Это мое изобретение, сделанное еще на первом курсе Технического училища. Фонарь в форме пули, внутри емкость с газом и горелка, вспыхивающая от искрового воспламенителя. Шикарная вещь, моя гордость, только почему-то родители предпочитают обычную электрическую чепуху. А ведь у моего фонарика есть и еще одно свойство, очень, я считаю, полезное, хотя ни разу пока не использованное. Всегда мечтал сделать это и посмотреть, что получится, жаль, что не было повода, но я не оставляю намерения попытаться хотя бы раз. Тем более что второго раза уже не будет, свойство это, так сказать, одноразовое.

Наконец мы достигли крыши. Джейн даже в шапочке и Костюме для Ночного Проникновения с Возможным Применением Акробатики, который вообще-то грубоват и мешковат, смотрелась симпатично. И с виду была очень боевитая и деловая. Я понадеялся, что выгляжу не хуже.

– Поезд в преисподнюю, – пошутил отец. Я скорее угадал, чем услышал его слова.

Ветер стал еще сильнее. Его вой сливался с грохотом состава в протяжную, оглушительную песню. Мы распластались на вагоне, мама подползла ближе и заговорила, отчетливо артикулируя. Хотя доносились лишь обрывки фраз, смысл был ясен.

– Движемся, как договорились. Я впереди, Алек второй, Генри третий. Все правильно пристегнуты?

Мы оглядели себя. Я был пристегнут к маме, а отец – ко мне. Покивали друг другу. Джейн хлопнула меня по плечу и стала разворачиваться в сторону паровоза.

Поползли. По краям вагонной крыши торчали покатые выступы с решетками, хвататься за них оказалось удобно, упираться ногами тоже, двигались мы резво, вот только ветер мешал. Спасали перчатки и очки, хотя щеки уже пылали. Генри было тяжелее всех из-за притороченного к спине кофра, который работал как небольшой парус.

Когда достигли края вагона, Джейн вытащила из чехла, вшитого сзади в куртку, толстый стержень, раздвинула, превратив в телескопическую лесенку. Положила ее на крышу перед собой и толкнула вперед. Другой конец лестницы лег на край следующего вагона, и мама поползла дальше.

Двигалась она ловко, умело, быстро – при взгляде на нее я вдруг вспомнил цирковую афишу с улыбающейся девушкой на канате. Это было совсем не к месту здесь и сейчас, на крыше мчащегося сквозь ночь поезда, но я помимо воли представил себе маленькую Джейн, еще ребенка, взлетающую на трапеции. Она ведь начала выступления семилетней девочкой, родители ее были акробатами по фамилии Визарди – знаменитыми Летающими Визарди – и разбились, упав из-под самого купола, когда кто-то из конкурентов цирка Гарибальди подпилил стойку. Маленькая Джейн этого не видела, она в тот момент спала в своей кроватке. С цирком она исколесила всю Европу, была и в России, даже за Уралом, даже до Китая доезжала. А потом корабль, на котором труппа переплывала Красное море, затонул. Мама единственная спаслась. Ей было семнадцать; в портовом городе под названием Суакин, куда она доплыла вконец обессилевшая, прямо на берегу к ней пристали какие-то бродяги… и сбежали, когда в их грязные лица уставился ствол пистолета. Оружие держал высокий черноволосый юноша, назвавшийся Генри МакГрином. Он случайно увидел незнакомую мокрую девушку на берегу в окружении бродяг и пришел на помощь. Моему отцу тогда не было и двадцати.