— Послушай, Оскар, я согласен стать с тобой за компанию педиком, но при одном условии — в койку ложиться не будем.

— Идет. Но будь добр, доставь мне удовольствие — сбрей свою ужасную трехдневную щетину: ненавижу целовать колючие щеки.

— Не дождешься, зато я согласен прогуливаться с тобой, взявшись за руки, перед папарацци.

— Да, это пойдет на пользу твоему имиджу. Слушай, странно, ты не чувствуешь запаха? Нет? Не чувствуешь?

вторник

Что мне остается в конце этой эпопеи? Запах. Аромат кожаной обивки в английских автомобилях моего отца. Роскошная вонь, доводившая меня до рвоты. “Ягуар”, “даймлер”, “астон-мартин”, “бентли”: от них несет одинаково. Помню, какое отвращение вызывали у меня пахучие бежевые сиденья. Мне хотелось нравиться плейбою, который мчал на бешеной скорости. То есть нравиться всем женщинам, как нравился он. А для этого мне надо было кем-то стать. Мне надо было, чтобы меня полюбил весь мир, потому что этот человек был частью всего мира. Тогда и он полюбит меня, как все остальные. Оскар Дюфрен не был холостяком в бесплодных усилиях любви. Это был маленький мальчик, ждущий отца. Вот она, великая несправедливость литературы: воспитала меня мама, а пишу я всегда об отце. В семьях прав тот, кого нет, и мы пишем о призраках.

понедельник, 9 сентября 2002

Печаль так переполняет меня, что выходит порой из берегов, как Сена. Свет фонарей отражается в черной воде, превращая старую реку в Млечный Путь.

Я вижу все, что потерял и что уже никогда не обрету вновь. На моем смокинге пятна. Я соскребаю грязь, но она не поддается.

Если мы все ничьи, тогда никто ни о ком и не заботится и каждый будет сам за себя, во веки веков. Вот я и снова один; я поднимаю черное стекло и закрываю лицо руками, сидя на заднем сиденье безмолвного лимузина, который катит вперед, к моей кончине.

Фредерик Бегбедер приносит благодарность

Франку Моберу, Марку Долизи

и Жан-Мари Бюрну,

без которых не было бы этой книги.