И вот в наши дни, для того чтобы просто получить аккорд из четырех звуков, на сцене сидят четыре здоровых мужика во фраках, с валторнами в руках и, между прочим, высшим образованием за плечами. Чтобы изобразить хорал длиной два такта в «Картинках с выставки», на сцене сидят – тоже во фраках – и мелко трясутся два гобоиста и рожкист. Чтобы сыграть мотивчик из «Болеро» Равеля размером в шестнадцать тактов, на сцене сидит, как и все, во фраке тромбонист, которого в день концерта колбасит и плющит уже с утра. С чувством огромной ответственности стоит на сцене ударник с большой колотушкой, которой он должен один раз за весь концерт треснуть по тамтаму. Желательно вовремя.

И еще штук восемьдесят нервных клавиш во фраках и концертных платьях.

И над всей этой юдолью печали и творческого экстаза парит дирижер-демиург. Практически безнаказанно. Но об этом в другой главе.

Если у вас есть собака, то вы должны знать, что для собаки крайне важно знать, какое место она занимает в иерархии стаи. Тогда собака будет счастлива.

Оркестрант же хронически существует в многоуровневых противоречивых ролевых условиях.

Даже не буду считать, что во-первых, а что во-вторых.

1. Оркестр – игра командная. Подвижки темпа, динамика (громче – тише), интонация (чуть выше – чуть ниже), характер звука и многое другое выполняется всем оркестром, как косяком тюльки – опираясь на опыт, инстинкты и так далее. В группах струнных это доведено до бессознательного абсолюта.

2. Каждый музыкант индивидуально – более или менее тонко чувствующий художник и высококлассный профессионал, близко знакомый с шедеврами музыкальной культуры самым что ни на есть практическим образом. Более того, многие из них в свободное от работы время слушают музыку и даже читают книги.

3. Оркестровый музыкант (я говорю сейчас преимущественно об отечественных реалиях) – одно из самых бесправных существ. Любой главный дирижер (а иногда и не очень главный) автоматически получает мистическую власть над сотней более или менее интеллигентных людей в самых широких пределах. Причем независимо от своих человеческих и профессиональных качеств. И эта мистическая власть проявляется в самых разнообразных формах вплоть до административных.

А вот теперь, когда вы обобщите то, что прочитали в этой главе, скажите, пожалуйста, можно ли в этих условиях остаться нормальным человеком?

Когда маленьких детей начинают учить музыке, они еще ничего не понимают. Когда они начинают соображать и пытаются выдернуть чуть подросшую ручонку из сильных, мозолистых от постоянного употребления педагогического реквизита рук родителей и учителей, как правило, уже поздно: подал надежды – терпи. А потом наступает время, когда подросший пубертат просто уже больше ничего не умеет, больше ни к чему не пригоден и, кроме скрипочки, больше ничего не знает. Более того, не соображает, потому что все ресурсы молодого организма направлены не на исполнение завета Божьего в части «плодитесь и размножайтесь», а на то, чтобы на вверенном ему музыкальном инструменте исполнить как можно больше нот в единицу времени.

Все, капкан захлопнулся. Сублимировать подано.

Более-менее выходной день. Ребеночек занимается на скрипочке. Родители говорят ему: «Отдохни! Погуляй или телевизор посмотри». – «Нет, мне нужно позаниматься». – «Ты уже хорошо позанимался, отдохни». – «Не могу. Учительница мне сказала, что если я не выучу, то она мне смычок в жопу вставит». (Ну извините, это не я так сказал – учительница.)

Эта душераздирающая история и положила начало некоторым размышлениям.

Сначала немного о педагогах, но не это главное

Труд педагога кошмарен. Два раза в неделю ты вкладываешь туда нервы и душу. А над этой душой висит мамаша или бабушка маленького несчастного дрессируемого существа, план по валу и зачет, экзамен или в перспективе – концерт. После занятий с детьми ты отправляешься в театр, и самый трудный спектакль для тебя становится отдыхом. Я это чувство очень хорошо помню, хотя прошло много лет.

А бедное дитя не понимает, да и не может понять, зачем его мучают взрослые, потому что осмысленность процесса появляется тогда, когда ты уже работаешь, и сам понимаешь свои проблемы, и сам за все отвечаешь.

Ян Францевич Шуберт, преподававший у нас в школе фагот, добрейший человек, совершенно легендарная личность, родившийся еще в 1893 году (это чтобы был понятен тип личности), как-то однажды в конце урока так положил веревочку в футляре ученицы, чтобы было видно, открывала она этот самый футляр между занятиями вообще или нет. Эксперимент увенчался полным успехом.

А чувство полной беспомощности педагога на зачете просто не поддается описанию! Потому что ничем помочь ребенку педагог уже не может. Только материться и сопереживать. И (или) наоборот.

Бывают, конечно, и светлые моменты. Несколько лет назад зимним снежным вечером ко мне около Филармонии подошел молодой человек и вежливо поздоровался по имени-отчеству. После моего непродолжительного хлопания глазами выяснилось, что этого, без преувеличения, шикарного юношу я когда-то учил на блок-флейте. Деточка вырос и работает в Мюнхенской филармонии. Когда мы распрощались, я облегченно вздохнул: «Господи! Спасибо Тебе, что мне ничего не удалось испортить!»

Немного об учениках, но это тоже не главное

Я ведь когда-то был и учеником тоже. У меня были хорошие педагоги. Они никогда не угрожали мне использовать инструмент в целях членовредительства. По крайней мере вслух. Но острая конкуренция и постоянная гонка психического здоровья ребенку не добавляют. Куда бы я ни приезжал летом на отдых – в Крым или на съемную дачу, – меня везде ждало пианино. Как Моцарта его черный человек.

Этой проблемой заботливо занимался папа. А в более поздние годы он сопровождал меня для занятий на гобое в поля или в горы, потому что издавать нечеловеческие звуки среди людей мне совесть не позволяла.

А бабушка, в свою очередь, не могла понять, почему уже второй час не закипает суп. А я не мог понять, что ее так волнует, потому что не мог детским мозгом увязать с супом единственные на даче часы, которые я потихоньку подводил вперед, чтобы время занятий хоть как-то сокращалось.

Встречаюсь со знакомой скрипачкой после пятнадцатилетнего перерыва. Слово за слово, как дела и так далее. Выслушиваю ее возмущенные жалобы на сына. Вот он, замечательный валторнист, мог работать в хорошем оркестре, так нет, бросил музыку и занимается черт знает чем. Сочувственно спрашиваю: «Ну и чем занимается?» «Вот, – говорит, – увлекся фотографией, ничего не делает, сейчас уехал фотографировать на какие-то острова Полинезии. Правда, должен получить за эту работу пять тысяч долларов». «Ну и что?» – недоумеваю. В ответ: «Ну разве это работа?»