Взмах его соломенной шляпы был направлен в сторону Палм-Бич, Сент-Огастина, Майами. Его камердинер завел рукоятью двигатель, устроился на сиденье и заодно с автомобилем отчаянно завибрировал.

– Зимовать на Юг, – повторил Джим. Потом добавил мягко: – Ты самая красивая девушка, какую мне доводилось видеть. Возвращайся к себе, ложись в гамак и баю-бай… баю-бай…

Его слова прозвучали чуть ли не колыбельной. Джим отвесил Амантис поклон, глубокий и величественный, объявши этим блестящим знаком почтения целиком весь Север.

Окутавшись несообразным облаком пыли, они тронулись в путь. Амантис видела, как незадолго до ближайшего поворота они остановились, вышли из машины и стали прилаживать верхнюю ее часть к нижней. Не оглянувшись, снова сели. Поворот – и автомобиль скрылся из виду, оставив за собой только редкий бурый туман.

1923

Весной 1919 года, когда Дайана Дики возвратилась из Франции, ее родители думали, что за прежние прегрешения она расплатилась полностью. Она прослужила год в Красном Кресте и, как предполагалось, заключила помолвку с молодым американским летчиком, персоной заметной и весьма привлекательной. Большего нечего было и желать; от сомнительного прошлого Дайаны не осталось ничего, кроме ее прозвища…

Даймонд Дик! – именно этим именем вздумалось назваться в десять лет тогдашней тоненькой черноглазой девочке.

– Я Даймонд Дик, и все тут, – настаивала она, – а кто будет звать меня по-другому, тот дурья башка.

– Юной барышне такое имя не к лицу, – возражала гувернантка. – Если уж хочешь имя как у мальчика, тогда почему бы не назваться Джорджем Вашингтоном?

– Потому что меня зовут Даймонд Дик, – терпеливо объясняла Дайана. – Не понятно разве? Пусть зовут меня Даймонд Дик, а не то у меня будет припадок – все тогда пожалеете.

Кончилось тем, что она добилась и припадка (настоящей истерики, которую приехал лечить недовольный специалист по нервным болезням из Нью-Йорка), и прозвища. Закрепив за собой последнее, Дайана стала трудиться над выражением лица, копируя его с мальчика – подручного мясника, который доставлял мясо к задним дверям гриничских домов. Она выпячивала нижнюю челюсть и кривила рот, демонстрируя часть передних зубов; голос, исходивший из этого пугающего отверстия, был груб, как у отпетого уголовника.

– Мисс Кэразерс, – говорила она глумливым тоном, – ну что за бутерброд без джема? Или вам по шее захотелось?

– Дайана! Я сию минуту расскажу все твоей матери!

– Да ну! – мрачно грозилась Дайана. – Вы что, заряд свинца схлопотать захотели?

Мисс Кэразерс беспокойно поправляла челку. Ей делалось немного не по себе.

– Хорошо, – говорила она неуверенно, – если тебе хочется вести себя как побродяжка…

Дайане этого хотелось. Экзерсисы, которые она совершала ежедневно на тротуаре, соседи принимали за новую разновидность игры в классики, меж тем на самом деле это было начальной отработкой «апаш-слауча». Преуспев в нем, Дайана стала выплывать на улицы Гринича шаткой походкой, лицо (половина скрыта за отцовской фетровой шляпой) дико кривлялось, туловище дергалось из стороны в сторону, плечи ходили ходуном – стоило на нее засмотреться, как у тебя начинала кружиться голова.

Поначалу это было смешно, однако, когда речь Дайаны расцвела чудны́ми непонятными фразами, относящимися, по мнению самой девочки, к уголовному жаргону, родителям стало не до шуток. Прошло несколько лет, и Дайана еще больше усложнила положение, превратившись в красавицу – миниатюрную темноволосую красавицу с трагическими глазами и низким воркующим голосом.

Потом Америка вступила в войну, и Дайана, которой исполнилось восемнадцать, в составе подразделения продовольственной службы отплыла во Францию.

Прошлое осталось позади, все было забыто. Незадолго до подписания мира Дайана была упомянута в приказе о награждении – за стойкость под огнем неприятеля. И – что особенно порадовало ее мать – пронесся слух о ее помолвке с мистером Чарли Эбботом из Бостона и Бар-Харбора, «молодым авиатором, персоной заметной и весьма привлекательной».

Однако, встречая Дайану в Нью-Йорке, миссис Дики едва ли была готова увидеть в ней столь заметные перемены. В лимузине, направлявшемся к Гринич, она глядела на дочь изумленными глазами.

– Все вокруг тобой гордятся, Дайана. Дом просто завален цветами. Надо же: тебе всего девятнадцать, а ты столько всего повидала и столько всего совершила!

Из-под полей эффектной шафрановой шляпы глаза Дайаны следили за Пятой авеню, где пестрели знамена в честь возвратившихся дивизий.

– Война закончилась, – произнесла она странным голосом, словно это ей только-только пришло в голову.

– Да, – радостно подхватила ее мать, – и мы победили. Я никогда не сомневалась, что так и будет.

Она раздумывала, как лучше завести разговор о мистере Эбботе.

– А ты стала спокойней, – начала она на пробу. – По виду похоже, что тебя потянуло к размеренному существованию.

– Хочу этой осенью показаться в свете.

– Но я думала… – Миссис Дики осеклась и кашлянула. – Судя по слухам, я решила…

– Ну же, мама, продолжай. Что за слухи?

– Я слышала, что ты помолвлена с молодым Чарльзом Эбботом.

Дайана молчала, и ее мать нервно водила языком по губам, а заодно и вуали. Тишина в автомобиле начинала угнетать. Миссис Дики всегда побаивалась Дайаны и теперь стала опасаться, что зашла слишком далеко.

– Эти Эбботы из Бостона – такие милые люди, – решившись, робко заговорила она. – Я несколько раз встречалась с его матерью, она рассказывала, как он предан…

– Мама! – Холодный как лед голос Дайаны прервал ее мечтательные разглагольствования. – Уж не знаю, что и от кого ты там слышала, но я вовсе не помолвлена с Чарли Эбботом. И пожалуйста, больше не упоминай при мне эти слухи.

В ноябре состоялся дебют Дайаны в бальном зале отеля «Риц». В таком «введении во взрослую жизнь» заключалась некоторая ирония: Дайана в свои девятнадцать навидалась столько реальности, мужества, ужаса и боли, сколько не снилось напыщенным вдовам, что заселяли этот искусственный мирок.

Но Дайана была молода, а искусственный мирок манил ароматом орхидей, приятным, веселым снобизмом и оркестрами, творившими из жизненных печалей и размышлений новые мелодии. Всю ночь саксофоны плаксиво варьировали на все лады «Бил-стрит блюз», и пять сотен пар золотых и серебряных бальных туфель гоняли по паркету глянцевую пыль. В рассветный чайный час всегда находились комнаты, где эти медленные, сладкие пульсации длились и длились, а между тем то туда, то сюда приносило волной свежие лица, как розовые лепестки, стронутые с пола выдохами печальных труб.

Сезон катился, не отставала от него в этой сумеречной вселенной и Дайана, успевая за день на полдюжины свиданий с полудюжиной мужчин, засыпая не ранее рассветного часа – вечернее платье сброшено на полу у кровати, бисер и шифон в одной куче с умирающими орхидеями.

Год постепенно перешел в лето. Нью-Йорк поразила мода на ветрениц, юбки взлетели до самого некуда, печальные оркестры взялись за новые мелодии. На какое-то время красота Дайаны поддалась этому новому увлечению, как прежде вобрала в себя повышенный нервный тонус военных лет; однако нетрудно было заметить, что Дайана не поощряет ухаживаний, что при всей ее популярности никто не связывает ее имя с каким-либо мужским именем. «Случаев» ей выпадала добрая сотня, но, если увлечение перерастало в любовь, она спешила расстаться с поклонником раз и навсегда.

Второй год вылился в долгие ночи танцев и поездки на теплый Юг с целью покупаться. Ветреность рассеялась по ветру и была забыта; юбки круто устремились к полу, саксофоны запели новые песни для свежей поросли девиц. Большинство тех, кто начал выезжать вместе с Дайаной, были уже замужем – иные обзавелись и детьми. Но Дайана среди меняющегося мира продолжала танцевать под новые ритмы.

К третьему году, глядя на ее свежее, красивое лицо, трудно было поверить, что она побывала на войне. Юное поколение уже относило это событие к туманному прошлому, в незапамятные века волновавшему их старших братьев и сестер. И Дайана чувствовала, что с последним эхом войны отомрет и ее юность. Ныне к ней почти не обращались как к Даймонд Дику. Когда же это изредка случалось, ее взгляд принимал странное растерянное выражение, словно она не могла увязать между собой два осколка ее разбитой пополам жизни.