Литмир - Электронная Библиотека

В описании его драматической борьбы за жизнь Эли, отчаянных попыток добраться с нею до ближайшего человеческого жилья щемяще-трогательно выглядят эпизоды, когда Аким в разгар всех этих хлопот не забыл стесать со стены приютившей их обоих избушки сделанную кем-то похабную надпись или когда, расставаясь с Элей, просил извинить его за «нескромное поведение» («выражался когда…»).

Рядом с такими страницами, пронизанными гордостью за своих героев, любовью и состраданием к ним, у Астафьева немало и совсем иных, повествующих о людях и явлениях, сталкиваясь с которыми писатель, по собственному признанию, «наполнялся черным гневом». Если Аким наивно поражается эгоизму, корыстности, бессовестности иных своих знакомцев, то писатель не скупится на самые жесткие слова по адресу Гоги Герцева с его высокомерием и самовлюбленностью, который и вовлек Элю в авантюрное путешествие, едва не стоившее ей жизни.

Один из поэтов отозвался на астафьевскую книгу дружеской эпиграммой:

Царь-рыбу он воспел во всей красе,
Воздав ей полной мерой;
Писателем довольны все…
За исключеньем браконьеров.

Оно и правда: это расплодившееся хищное племя зло представлено здесь во множестве «экземпляров» – от сравнительно мелких и безобидных вроде жалкого пьянчужки Дамки, промышляющего по мелочи и легко уличаемого, до Командора и подобных ему «асов» беззаконного лова («На фронте так не намаялся, как с вами!» – воскликнул в горькую минуту рыбинспектор Семен).

«Сколь помнит себя, в лодке, все на реке, все в погоне за нею, за рыбой этой клятой, – размышляет в сердцах Игнатьич, старший брат Командора. – На фетисовой речке родительский покос дурниной захлестнуло». Да что – покос! Дурниной захлестывает саму душу братьев Утробиных (весьма выразительная фамилия!), да так, что из-за «клятой» рыбы Командор готов брата извести.

Хищнически ведут себя разнофамильные герцевы и командоры и на реке, и в тайге, и всюду, где только почует наживу их ненасытная утроба. Свою лепту в истребление природы вносят беззаботные туристы. «С болью вижу следы пребывания „отдыхающих“, после отъезда которых природа ранена, болеет», – говорилось в одном астафьевском интервью. «Кто, как искоренит эту давнюю страшную привычку хозяйствовать в лесу, будто в чужом дворе?» – читаем мы и в «Царь-рыбе».

Еще яростнее ополчается автор на хищничество, осуществляемое, говоря языком юристов, в особо крупных размерах. Одним из эпиграфов к «Царь-рыбе» стало высказывание ученого: «Если мы будем себя вести как следует, то мы, растения и животные, будем существовать в течение миллиардов лет, потому что на Солнце есть большие запасы топлива и его расход прекрасно регулируется».

Однако, увы, не так, «как следует», ведут себя не одни лишь браконьеры и прочие «частники»! Погоня за сиюминутной выгодой без мысли о завтрашнем дне свойственна и могущественным организациям, которые то ради выполнения плана любой ценой, то под эффектным лозунгом «преобразования природы», под маркой широковещательных проектов (вроде печально знаменитой идеи поворота сибирских рек с севера на юг!) были готовы совершить – да и совершали – форменное насилие, надругательство над природой и планетой. «Когда же мы научимся не только брать, брать – миллионы, тонны, кубометры, киловатты, – но и отдавать, когда мы научимся обихаживать свой дом, как добрые хозяева?…» – вопрошает Астафьев.

Он принадлежит к числу тех писателей, которые бесстрашно вступили в бескомпромиссную борьбу с этой опаснейшей практикой, со все новыми затевавшимися авантюрами. «Царь-рыба» – одно из примечательных звеньев этой его деятельности. Во многом это книга – предупреждение. Ибо картина смертельного противоборства Игнатьича с угодившим в его изуверски налаженную сеть красавцем осетром – это уже не просто очередной эпизод в печальной хронике местного браконьерства. Схватка, в которой едва не погибли и Царь-рыба, и сам ее жадный ловец, приобретает тревожный символический смысл. Тут нельзя не задуматься уже о судьбе всей природы и всего человечества.

При появлении этой книги, почти четверть века назад, она была воспринята критикой как «прямой, честный, безбоязненный разговор о проблемах актуальных, значимых», и с той поры ее пафос нимало не устарел.

Гоги герцевы, игнатьичи, командоры не только не перевелись, но многие из них, наоборот, восприняли наступившие годы как «свое» время, охотно подхватывая бездумно и неосмотрительно провозглашаемый призыв – «Бери от жизни все» и т. п.

«Ах, если б возможно было оставить детей со спокойным сердцем, в успокоенном мире!» – грустно замечал писатель. Покуда же до такой идиллии бесконечно далеко, он был готов, по выражению его бабушки, в топоры идти против всякого зла, заманчивой, обольстительной лжи, безудержной алчности и всякого беспредела, против тех, кому лишь бы взять от жизни все (нимало не задумываясь о цене), лишь бы урвать, заграбастать, а там – хоть трава не расти, лес не шуми, вода не теки!

И пусть на взрастившей Акима с братьями и сестрами Боганиде нынче остались лишь развалины барака да «два пенька от артельного стола», но уроки той первой трудовой и нравственной школы незабвенны и святы не только для трогательно-простодушного и вместе с тем духовно несокрушимого героя астафьевской книги.

И уже как будто мы сами вместе с писателем, прильнувшим к самолетному оконцу, озираем всю эту трудную и милую землю, которую он нам открыл в своей книге и которую призывал оберегать, – «просверки серебра и золота на воде… песчаные отмели, облепленные чайками, с высоты скорее похожими на толчею бабочек-капустниц… на зеленом мыске костерок, пошевеливающий синим лепестком дыма, при виде которого защемило сердце, как всегда, захотелось к этому костру, к рыбакам…».

Живет Овсянка! Несколько лет назад здесь открылась построенная по почину Астафьева и во многом на его средства библиотека. И хотя, разумеется, выглядит она куда скромнее высящейся неподалеку, всего в нескольких десятках километров, Красноярской ГЭС, но тоже способна незаметно, неслышно давать людям свою, особую энергию, осветить жизнь новым светом, восполняя те потери, какие понесли в недавнем прошлом и сама Овсянка, и вся страна, и внести свою драгоценную долю в дело возрождения России.

Андрей Турков

Часть первая

Молчал, задумавшись, и я,
Привычным взглядом созерцая
Зловещий праздник бытия,
Смятенный вид родного края.
Николай Рубцов

Если мы будем себя вести как следует, то мы, растения и животные, будем существовать в течение миллиардов лет, потому что на Солнце есть большие запасы топлива и его расход прекрасно регулируется.

Халдор Шепли
Царь-рыба (с илл.) - i_003.jpg

Бойе

Царь-рыба (с илл.) - i_004.jpg

По своей воле и охоте редко уж мне приходится ездить на родину. Все чаще зовут туда на похороны и поминки – много родни, много друзей и знакомцев – это хорошо: много любви за жизнь получишь и отдашь, да хорошо, пока не подойдет пора близким тебе людям падать, как падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом…

Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному открытых, рассказы, откровения, воспоминания до темнозóри, а то и до утра, занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не возникнут, не наползут липкие туманы, и слова сделаются вязкими, тяжелыми, язык неповоротлив, и огонек притухнет, и все в природе обретет ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески чистую душу ее. В такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно наконец-то довериться всему, что есть вокруг, и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснешь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнешься давно забытому чувству – так вот вольно было тебе, когда ты никакими еще воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас вот, в редкую минуту душевного покоя…

2
{"b":"221505","o":1}