– Кабаниха не свинья, это из литературы, персонаж такой. Бабка злющая была и всё своего сына мучила. Он через эти мучения и пил постоянно. Допился до того, что утопился от таких мучений, – быстро выкрутился великовозрастный сынок, стараясь избежать предстоящей экзекуции.

– Неужто утопился из-за матери?! – ахнула малообразованная Митрофановна, принимая такой сюжет близко к сердцу.

– Да нет, это невестка её утопилась, а сын с матерью так и остались жить вместе, – поспешила успокоить старую мать Зинаида Фёдоровна.

– Ну, это еще ничего. Это хороший конец, – вздохнула с облегчением Митрофановна, с укоризной посмотрев на своего сына. – Говорила тебе – учись, старайся… Двоечник!

– Эх, мать, вот ты не дала мне выпить, а я между тем не просто бухаю, я хочу помянуть трагически умершего человека, – не сдавался сын, все мысли которого были посвящены двум отобранным матерью чекушкам.

– Кто же умер на этот раз, чего-то я по радио ничего не слыхала. Ученый али артист какой? – отмахнулась от непутёвого сына женщина. – Так они каждый день умирают, что же теперь, алкоголиками всем стать?

– Да нет, умер пустой человек. Но весь вопрос, как умер! Ведь не своей смертью. Повесился в гаражах, в своей голубятне. Да ты его хорошо знаешь, он же из нашего двора.

Расчёт Андрея был прост. Он знал, что такие подробности должны вызвать у старых женщин жалость к жертве обстоятельств, а уж там и до поминальной стопки рукой подать. На подоконнике за окном раздался какой-то шорох. Все словно по команде бросили взгляд на потрёпанного старого голубя, который, прихрамывая, ходил по скрипучей жести карниза, внимательно вглядываясь в полумрак комнаты.

– Кто повесился? Чего ты мелешь? – с недобрым предчувствием произнесла Митрофановна.

– Стограм, кто ж ещё. Сегодня только утром его с петли сняли.

Мать охнула, словно потянула не по силам нагруженную сумку. Прикрыла рот рукой. Было похоже, что она боится, что вслед за первым звуком прорвётся что-нибудь ещё. Глаза у неё сузились, как будто она хотела увидеть лицо сына отчётливее, ближе. Рука протянула сыну только недавно отобранную чекушку водки.

– И мне плесни глоток.

Андрей опешил от неожиданности. Нет, он знал, что мать терпимо относится к традиции пить на похоронах. И даже его опьянение, полученное на поминках, воспринимает спокойнее и терпимее, чем на свадьбах и днях рождения. Но то, что захочет выпить с сыном!..

– Я что, в сказке? Айн момент. Может, и бабе Зине накатить, чтобы кровь разогнать?

Привставшая на кровати больная кивнула, подтверждая готовность выпить. Мужчина моментально бросился за соответствующей посудой. Принеся из кухни три кофейные чашечки, Андрей быстро распределил водку, словно боялся, что мать в любой момент передумает, и первым выпил свою порцию.

– Земля ему пухом! – произнесла Царькова и, с тревогой посмотрев на Митрофановну, также сделала глоток, закашлявшись.

Мать Андрея глотнула, в свою очередь, крякнула, утерла рот рукой. Повисла тишина. Непонятная и непривычная и оттого кажущаяся молодому человеку неестественной, но в то же время приятной. Словно он попал в другое жизненное измерение. В параллельный мир. Где можно предаваться своей пагубной страсти, не боясь гнева матери. Где она его не только не осудит, но и поддержит, как настоящая любящая мать.

«Надо же. Жил человек – только землю коптил. Ни толку от него, ни проку. Пьянь беспробудная. И кончил не по-людски… А поди ты, из-за этого висельника я с мамкой выпил водки. Хе-хе. Хоть этим пользу принёс».

Он посмотрел на мать и бабу Зину, не понимая их такой чрезмерной печали. Ну, помер и помер. Пускай даже так. Ну и что? Чего теперь, сидеть сычом надутым? Ему же, наоборот, было весело и хотелось праздника. Такая вседозволенность когда ещё будет?

– Ну, я-то ладно, бухал с ним иногда, а вы-то чего так взгрустнули? Вам-то он с какого бока? – решил разобраться в непонятном для себя поведении женщин мужчина.

– Нам-то ни с какого, а все же Божья душа, – глубоко вздохнула Царькова. – Жалко, ведь руки на себя наложил.

Голубь захлопал крыльями, привлекая к себе внимание людей в комнате. Он словно аплодировал её словам.

– Не выдержал мук похмельных, – подытожил Андрей. – Вот, мать, что бывает, если не дать опохмелиться. Может, ещё одну чекушку раскатаем?

Митрофановна, ни слова не говоря, протянула сыну ещё одну четвертинку водки.

– Ну вот, и жизнь стала налаживаться, – и вовсе разомлел от материнской доброты мужчина. – И никакого конфликта поколений. Просто библейская идиллия.

«Это ужас что происходит! И что Дарья? Как всегда, думает молчком отсидеться? Или с духом собирается?.. И голубь этот несчастный о стекло бьётся, словно душа покойного внутрь просится. Может, сказать, чтобы его Андрюшка прогнал, а то кажется, что эта птица не в стекло, а в мою черепную коробку долбится». Зинаида Фёдоровна, погружённая в свои мысли, к радости Андрея отказалась от предложенной им очередной порции алкоголя. Поэтому сын Митрофановны наполнил свою кофейную чашку до самых краёв. Поднёс ко рту.

– Вот ведь метаморфозы какие происходят! И чего эта пьянь тянула столько времени? Давно была пора «галстук» накинуть. – Мужчина хмыкнул и стал крупными глотками пить сорокаградусную жидкость.

– Перестань насмехаться над отцом своим!

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Даже для Царьковой, которая знала эту их семейную тайну много лет. Даже она, которая ожидала в любое мгновение нечто подобное от своей старой знакомой, и то вздрогнула от испуга. Андрей же и вовсе подавился на полпути и долго откашливался водкой, не способный произнести и слова.

– Над кем? – утирая выступившие слёзы, сказал первое, что смог произнести он, когда вернулась способность говорить.

– Отец он тебе родной. Стограм этот. То есть Митрошин Сергей… кажется… Андреевич… Тебя в честь его отца назвала.

– Какой, в жопу, Митрошин?! Я же всегда был Нужняк! – Казалось, что мужчина протрезвел, и теперь пристально всматривался в пожилых женщин. – Вы что, смеётесь надо мной?

– Нужняк – это моя девичья фамилия, – выдавила из себя Митрофановна.

– Мать, ты так не шути, Стограм не может быть моим отцом. Баб Зин, скажи, что вы меня разыгрываете!

Андрей искал в лицах женщин малейший намёк на шутку и не находил. Мать виновато отводила взгляд, а Зинаида Фёдоровна смотрела на него с жалостью, как обычно смотрят на несчастное, замученное животное, например, несправедливо побитую собаку. Андрей непроизвольно, против своей воли, уже начинал разматывать назад свой жизненный путь, вспоминая этого невзрачного и совершенно чужого для себя человека. И ему становилось страшно. И ещё захотелось завыть. От безысходности и злости. Он попытался посмотреть матери в глаза, но так и не смог поймать её взгляд.

«Вот почему ты молчала. Не хотела говорить, кто мой отец. Спасибо, мамочка, за заботу».

— Ну вот и узнал, кто мой папа. Самая последняя тварь в районе и… висельник. Как только ты ему дала меня заделать, мать? Фамилия, говоришь, девичья… Вот он и сходил в тебя по нужде. В нужник, значит. А я от этой нужды и родился. Говённый человечек. Гомункулос!

– Перестань, Андрей, не смей память отца оскорблять и мать свою. Ты не можешь их в этом судить, – попыталась остановить его истеричные излияния Зинаида Фёдоровна. На какой-то момент Царькова почувствовала, что Митрофановна стала ей ближе. Может, потому, что выглядела сейчас совершенно не похожей на себя прежнюю – властную и самоуверенную. Сейчас она была несчастна и вызывала огромную жалость. Как и сама Царькова. Одним словом, подруга по одному общему несчастью, имя которому старость, и расплата за ошибки молодости.

Андрей снова посмотрел в сторону матери взглядом, наполненным осуждением и болью. Поникшая Митрофановна рассматривала дно чашки, словно там была кофейная гуща, на которой она уже начала свое долгое и мучительное гадание – что же её и сына ждёт дальше?