Митрофановна уже жалела, что пригласила этого молодого хлыща, который, ничего не стесняясь, открыто проявлял заинтересованность.

«Дура старая, и чего бегаю? Мне это надо?.. Надо квартирку быстрее оформлять, а то вон кругом какие прыткие, того и гляди, норовят обскакать. Так я своего оболтуса никогда не женю».

— И все же я позвоню в собес. – Эдуард постарался придать своему лицу заботливое выражение. – У них там какие-то волонтёрские организации были по уходу за одинокими. Они вам пришлют помощницу.

«Он назвал меня одинокой? Странно», – отреагировала Царькова.

– Я не одинокая, доктор.

– Вам же говорят, мы за ней ходим! – тут же подхватила Митрофановна. – Она нам с сыном теперь как родственница.

– У меня дочка есть родная, – огорошила присутствующих бывшая спортсменка.

«Что, не думали, что у меня может быть дочь?» – отметила про себя Царькова, наблюдая недоуменные выражения лиц.

Особенно сильная буря эмоций наблюдалась на лице её работницы. От гнева и возмущения до растерянности и жалости к чудаковатой больной бабке.

«Ты думала, что знаешь обо мне всё? Ты ошибалась. Ты обо мне ничего не знаешь. Только то, что на поверхности. Ты всегда думала, что я одинокая, бездетная, и поэтому жалела. Думала, что поэтому от меня ушёл муж. Считала себя счастливой дурнушкой на моем фоне несчастной красавицы!»

— Какая дочь? – рассеял мысли больной голос молодого врача. – В поликлинике вы значитесь как одинокая пенсионерка.

– Так оно и есть. Блажит она по старости. Нет у нее никого и никогда не было, – властным тоном поставила крест на ненужной дискуссии Митрофановна.

«Неужто и впрямь с ума сдвинулась? Вот и оформляй с ней дарственную, а потом скажут, что больная невменяемая была. Ох, надо торопиться с нотариусом, а то упущу квартиру».

«Точно, Альберта клиентка, надо ему свистнуть побыстрее, а то эта не в меру активная бабка еще дорогу нам перебежит».

— Мда… Жаль… А хотите, я вам пришлю свою родственницу? – предложил Носков. – Очень хорошая девушка… И медсестра опять же. То, что вам сейчас нужно.

Царькова не успела ответить доктору, как Митрофановна уже набрасывала на плечи молодого эскулапа пальто, беря его под локотки.

– Дохтур, вам пора. У вас двадцать вызовов на участке. Люди, может быть, помирают.

– Да что же вы опять руками своими?! – стал возмущаться Эдуард, теперь больше из-за того, что она не даёт договориться со своей пациенткой.

«Вот сука старая, как квартирку обороняет, словно её уже. Ну подожди, адресок я теперь знаю, посмотрим, чья возьмёт».

— Я бы мог к вам чаще приходить. Хоть каждый день. – Носков пытался заинтересовать больную пенсионерку, сопротивляясь настойчивому нажиму на него Митрофановны, которая подталкивала врача в сторону выхода.

– Это ещё зачем? Нужно будет – через регистратуру вызовем, – всё больше распалялась от упорства доктора работница.

Она уже практически не скрывала, что толкает молодого врача.

– Да, подождите, что вы толкаетесь, дайте мне хотя бы халат снять, – уже в дверях взмолился проигравший такому наглому натиску врач.

Но тщетно. Словно он столкнулся с глухонемым шахтёром, всю жизнь толкающим под землёй вагонетки с углём. Выпроваживая доктора за дверь, Митрофановна напоследок вложила остатки сил и толкнула опостылевшую «вагонетку» с такой силой, что врач не успел затормозить в своих скользких кожаных туфлях и с грохотом впечатался в соседнюю дверь напротив.

– Нет, ты видала, каков дохтур прыткий?! – Дарья Митрофановна вернулась в комнату, находясь всё ещё в возбуждённом состоянии. – Надеюсь, теперь не скоро придёт.

Она вспомнила слова Царьковой и, присев рядом, пристально всмотрелась в давно изученные черты лица «барыни».

– А ты чегой-то тут чушь несла про дочь? Специально для доктора, чтобы тот губищ своих на квартиру не раскатывал?

Царькова не отвечала. Лишь лицо её болезненно сморщилось, словно от внезапной зубной боли.

– И то правда, – по-своему поняла эту гримасу Митрофановна. – А то дур нашёл: «…у меня девушка хорошая есть». Жену свою небось совал, прощелыга сопливый.

«Забеспокоилась. Услышала про дочь и забеспокоилась. Не бойся. Я своё слово сдержу. Квартира тебе будет отписана. Все равно, где теперь дочь – одному Богу известно. Всё из-за этого проклятого Канцибера. Это из-за него я не могу обняться со своею кровиночкой. Всему виной этот его спорт. Он и поднял меня на пьедестал, он и сбросил меня словно в пропасть. Сначала слава и почёт, затем забвение и одиночество. Почему так устроена жизнь? А как, интересно, выглядит сейчас моя дочка? На кого похожа? Наверное, на отца. Девочки чаще на отцов похожи. Ну, так значит, красавица, если на отца. Статная. И зубы такие же, наверное, как у него, большие с просветами. Нет, зубы лучше бы были как у меня. У меня зубки лет тридцать назад были как у Любови Орловой – точёные».

Митрофановна взяла швабру и, погрузившись в свои мысли, словно половой тряпкой в наполненное водой ведро, стала делать влажную уборку.

«Хорошо, что я нотариуса вызвала на дом. Оформлю дарственную на квартиру, а потом пусть эта «барыня» бредит своими детьми сколько ей заблагорассудится. Мне будет уже все равно. У меня, в отличие от её фантазий, сын взаправдашний. Пусть и балбес непутёвый – да свой, не выдуманный… Где его носит, собаку?.. Вон женщина из второго подъезда, вполне приличная. На пару лет его моложе, работает кассиром в сбербанке, квартира опят же однокомнатная… с дочерью… И пусть! Я перееду на первое время к Царьковой… пока она жива… Андрей переедет к… Антонине, фу ты, вспомнила имя. Нашу с ним квартиру можно выгодно сдать. Он на работу устроится, а там, глядишь, и своего ребёночка заведут, она девка ещё дородная, рожать и рожать. Потом, после смерти спортсменки, я им уступлю эту квартиру, а сама вернусь в свою. Хорошо ведь зажить можно… Ой, чего-то живот схватывает… сходить, что ли?.. сначала закончу с полами… Ну вот… Я, если что, всегда рядом, и с ребёночком посидеть, отвезти-привезти, приготовить там чего. Пока в силах… Где этот придурок оглашенный шляется? Главное, чтобы пить бросил! Ох, так хочется его нормальным видеть. И чего пьёт? Хлыщет и хлыщет. Не в меня пошёл, в отца своего. Такой же растёт придурок. Два сапога пара. Хорошо, что не знает своего отца! Я до сих пор молчу… Хотя нет, один раз проговорилась, высказала ему всё в сердцах, только он пьянющий был как чёрт и ничего не понял».

«Остограммиться, что ли? В сейфе коньячок перестаивает… Как бы не выдохся. Потом висельником надо бы заняться. Его, кстати, Стограмом звали. Значит, обязательно нужно отметить такое совпадение на первый взгляд никак не связанных обстоятельств».

Грачёв открыл обшарпанный, коричневого цвета металлический сейф, в глубине которого среди серой служебной «макулатуры», грязного валика с пузырьком черной краски для снятия отпечатков пальцев и другой мрачной будничной действительности «солнышком из-за туч» блестела золотая пробка от благородного армянского напитка, чья этикетка и вовсе выглядела сказочной цветной иллюстрацией лучшей жизни.

Вытянув бутылку из чрева служебной обыденности, он быстро освободил томящуюся в ней жидкость, перелив её в стакан с подстаканником. При этом он не стал вынимать ложку и давно высохший чайный пакетик, оставив чайные атрибуты для полной конспирации. В бутылке ещё оставалось граммов триста пятьдесят. Егор осторожно стёр свои отпечатки и поставил бутылку на место. Бутылка была вещественным доказательством, изъятой с квартирной кражи для снятия отпечатков преступников. Отпечатков не нашли, а бутылка надолго «прописалась» в сейфе оперативника. Дело по той краже уже давно пылилось в архивах, а вещдок, словно забытый правосудием узник, всё ждал своего счастливого часа. И дождался. И хотя это было ещё не полным «освобождением», но всё же довольно успешной «подготовкой к побегу».