Я даже не сразу поняла, о ком это он.

— Зина? — переспросила Пиратова и, получив смущенный кивок, начала расписывать успехи и сплошные плюсы московской жизни Уныньевой. Про неудачное повешение мы, естественно, молчали.

— А вот и Ксенчик, — Суршильский заулыбался сладенько и встал навстречу разъяренной бабище пятьдесят четвертого размера одежды, и только очень оптимистичный человек мог бы разглядеть в этой бабище следы прежней Булки. Вместо булки на голове у бабищи росли чахлые волосы, похожие на стебли.

Бабища-Ксенчик смотрела на нас так, будто это мы такого размера и со стеблями на голове.

— Сидим, выпиваем, — объяснила Пиратова, — никого не трогаем, а тут вот...

Ксенчик склонилась над коляской и сообщила лицу умильное выражение. Пиратову чуть не вырвало, и она побежала за Гоголя.

Кстати, после их ухода была еще и третья бутылка. Мы тогда очень много пили.

Мне было грустно и безысходно, и пиратовское лицо отражало такое же настроение, я смотрела в него, будто в проточную воду.

***

Терпеть не могу, когда в кино проводят границу между временными пластами при помощи убогой титровой строчки: прошло пять лет. Тем не менее такая строчка очень хорошо смотрелась бы в этой истории — прошло пять лет, прежде чем Уныньева вернулась в наш Город. Внимательный читатель сразу поймет, что в Москве ей не понравилось — ибо оттуда возвращаются немногие, потому Москва и растет, бухнет на глазах, как хорошее тесто.

А Зина вот вернулась — еще похудевшая, посеревшая немного от курения и знаний, но все равно гораздо лучшая, чем уезжала. Уезжал хлам, останки, кусочки растоптанных чувств, вернулся — человек с престижным образованием, очень быстро устроившийся на хорошую работу. В рекламном агентстве “Птица Феникс” ей доверили какую-то сакральную должность.

Пиратова в это время домучивала свою интернатуру, а я работала бесправным корреспондентом в газете “Вечерний Город”.

Город изменился гораздо больше нас троих — мы заговорили об этом сразу, в первый же момент встречи. Город стал выше домами, шире улицами, светлее фонарями, ярче вывесками и опаснее ночами.

— Ну, не Москва, конечно, но тоже ничего, — заметила Уныньева почти в первом же нашем диалоге. Потом пришла Пиратова, злая как черт — сегодня ей пришлось сделать четыре аборта вместо двух запланированных. Уныньева сначала расширила глаза, а потом, засмеялась, разобравшись.

— Интересно, а как поживает Раиса Робертовна? И Собачков?

— О, Собачков ведь такой же интерн, мы с ним вместе работаем.

— Ты мне не говорила.

— А ты не спрашивала.

— И что, он все так же ужасен?

— Собачков как Собачков.

— А... Борис?

Мы шагали по улице Егорова, был вечер, сентябрь, ясно, сухо и холодно. У Пиратовой зарумянились щеки, а Уныньева с удовольствием распинывала тараканьего цвета листики по сторонам, ее ботики мелькали в пышных рыжих кучах.

Я коротко пересказала Зине все, что нам было известно. Впрочем, слухи о распаде и гниении Группы добрались и до Москвы, так что ничего принципиально нового сообщить мы не смогли.

На перекрестке с Кантария мы безвольно повернули в сторону Института Связи.

Там сделали ремонт — и даже вымыли памятник изобретателю радио. Вахтер пропустил нас внутрь, но подвал был заколочен уже давно и накрепко. Я приложила ухо к стене — за ней почти бесшумно дышали наши юные тени.

Зина не стала делиться своими планами — она принялась за их осуществление.

***

В газете, Принцесса, у меня даже стола своего не было — я пользовалась чужими, пока хозяева спали или пили. И посылали меня на всякие дурацкие репортажи: то про чешский Луна-парк писать, то про выставку рыбок, в общем, ничего массивного, судьбоносного, значительного... Я себя чувствовала каким-то октябренком в гольфиках и бантиках, поэтому втройне удивительно было, что однажды ответственный секретарь Павел Ефимович, строго покряхтывая, позвал меня к своему личному телефону.

Это звонила Уныньева.

— Ты что, крэйзи? — прошипела я, делая раскаянное лицо для П.Е., который размечал полосу и все еще покряхтывал неодобрительно.

— В справочном дали только этот номер. Мне нужно срочно с тобой встретиться. Очень срочно! Через десять минут жду тебя внизу! И позвони Пиратовой, пусть смоет кровь с рук и бежит тоже.

Я даже крякнуть не успела — детский сад какой-то! Москва, называется. Московское образование. Да, сильно Уныньеву жизнь перепахала — просто вишневый сад из нее какой-то сделала. От интеллигентной хрупкой подружницы, с которой мы часами говорили по телефону и выпили вместе винное озеро, осталось совсем чуть-чуть.

— Экстренное дело? — спросил Петр Ефимович, отнимая у меня засаленную, заклеенную почерневшим лейкопластырем трубку и укладывая ее на рычаги.

— Да.

— Можете уйти раньше, Добродеева, все равно материалы ставить некуда, — и он показал мне расписанные полосы.

В коридоре я споткнулась о старенькую корреспондентку Белибердяеву, которая всегда называла меня Верунчиком и обещала познакомить с холостым сыном Алексеем. Белибердяева даже приносила в редакцию фотографии своего Алексея — в плавках. Я вежливо посмотрела на фотографию, но не увлеклась. И теперь Белибердяева мучила меня при встречах подробными рассказами о красотах души Алексея, а я все думала: ну почему? Ведь мне всего двадцать три года, неужели я похожа на старую деву?

— Мне некогда, Ирина Борисовна, — на грани грубости сказала я Белибердяевой и побежала вниз.

Здание, где была моя редакция — и теперь есть, только у нее совсем другое название, а Белибердяева уже умерла, так и не женив своего Алексея — ты, Принцесса, должна помнить хорошо: мы часто проезжаем там, кстати, именно там мы с тобой чуть не въехали в зад почти новой “трешке” БМВ, помнишь? Дом из восьми этажей на улице Молодежи, тихий и холодный, с темными коридорчиками и крошечными комнатами; вечерами там сидели журналисты вперемешку с гостями редакции и героями очерков, ели шоколад в зеленых обертках, ломая его неровными кусками на фольге, так что белые круглые фундучины торчали по сторонам будто зубы, а еще пили вино и портвейн, а самые старые и опытные работники пили водку, жмурясь и дурея на глазах. У входа-выхода скучал охранник в пятнистом одеянии, с кроссвордом в голове и со вчерашним пивом по жилам.

Когда я сбежала вниз, было еще очень далеко до вечерних посиделок, согревающих мысли корреспондентов, поэтому охранник не скучал, а разглядывал нарядную москвичку Уныньеву, привалившуюся худым боком к холодной стене.

Пиратовой я сказала прийти в “Глорию” к пяти часам. В трубке были слышны посленаркозные крики какой-то женщины.

***

Кстати, куда делась “Глория”? Такое было замечательное кафе, Принцесса, ты даже представить себе не можешь. Тихое, маленькое, дешевое и без всяких бандитских рож.

Уныньева взяла два коктейля с оптимистическим названием “Радость” — радость от смешения водки с черносмородиновым соком действительно была высокого градуса.

— Вообще-то мне не стоит пить, — Уныньева предварила глоток этой странной фразой и тут же махнула забежавшему в “Глорию” доктору Пиратовой.

— Ей не стоит пить, — я показала на Зину пальцем, и Пиратова изумленно попятилась к барной стойке.

— Цирроз? — понимающе спросила она.

— Нет, просто я решила родить ребенка. От любимого человека.

— А любимый человек... в курсе?

— Мы расстались час назад. Кстати, он развелся с Булкой и снова живет один. И он согласился — правда, попросил меня сдать анализы на СПИД и венерологию, ты, Пиратова, сможешь помочь?

— М-м-м, что-то я не совсем понимаю! Тебе, матушка, не венерологию надо сдать, а к психиатру наведаться, могу поспособствовать...

Тут Уныньеву прорвало, и она, выпивая уже третью “Радость”, заговорила о своей московской жизни и только к шестой “Радости”, через полтора часа, закончила эту историю. Мы с Нинкой молчали и слушали.

Оказывается, в Москве Уныньева вела удивительно активную жизнь. Она очень хотела забыть Суршильского и поэтому совмещала обучение в МГУ с довольно рискованными (и уж точно что раскованными) авантюрами. В частности, наша Уныньева дважды выходила замуж — за преподавателя с симптоматической фамилией Старцев и за негра с Берега Слоновой Кости, с которым, кстати, развелась совсем недавно. В моральном багаже Уныньевой значилось три аборта, кокаин, работа проституткой, пение на сцене, роман с известным театральным художником и даже интимная связь с женщиной, о чем Уныньева поведала излишне, на наш взгляд, скупо.