Мне нужно было успеть в редакцию к одиннадцати.
В эту пору машин на улицах мало: ранние граждане уже добрались до места, а поздние еще только вставали, умывались, одевались и совершали сопутствующие действия. Вот почему я не опоздала даже на минуту.
Редактор обругал одну мою статью и расхвалил другую, что могло бы в сумме дало ноль, кабы речь шла о математике. Мы быстренько перекурили с фотографом, и я снова пошла на улицу. Уселась за руль, запустила двигатель, тронулась. Тут мне и показалось, что с моей машиной, которую я зову “Принцесса”, что-то не так. (Надо уточнить, что в машинах я совершенно не разбираюсь, то есть не знаю, как они в точности устроены, но всегда чувствую, если с Принцессой что-нибудь не так.)
— Извините, — сказала я копошившемуся рядом с соседней “девяткой” мужичку, — по-моему, у меня что-то не в порядке.
При этом я, естественно, показывала на Принцессу, иначе мои слова можно было бы истолковать другим способом.
Мужичок серьезно обошел Принцессу кругом, присел на корточки, потом резко встал и сказал:
— Глушитель у вас отваливается. Можете поехать до дому, но тихонечко. Объезжайте ямки и ухабы. А потом попросите кого-нибудь приделать его обратно.
Бедная Принцесса! Мы с ней аккуратно поехали домой, объезжая ямки и ухабы.
На углу Егорова и Кантария Принцессу неожиданно подбросило, и я с ужасом услышала ее жуткий и жалобный вопль. Прямо под этот вопль мы доехали до ближайшего двора, свернули туда и остановились.
Я открыла окна и вздохнула. Мне не хотелось никого просить о помощи, мне хотелось сидеть в этом дворе вдвоем с Принцессой и курить в окно.
Этот двор... Сентябрь сделал его почти что красивым. Мертвые листики покрыли землю множеством дружелюбных ладошек, сквозь полуголые ветви берез проглядывалось голубоглазое небо. Любуясь двором, я вдруг вспомнила, что бывала в нем раньше — и ведь много раз! Причудливо устроена человеческая память — то место, где переживались сильные и многообразные чувства, засыпано совершенно другими переживаниями. Будто бы это не переживания, а листья.
Правда, до этого двора было еще кое-что. До того, как мы трое появились в этом дворе, было еще много чего.
Как же быстро мы распили этот город, разделили его на троих, будто фальшивое белое вино из киосков нашей юности...
Если хочешь, Принцесса, я расскажу тебе все, как было — с самого начала.
***
Лето Две Восьмерки. 1988 год. Мы — шестнадцатилетние школьницы, на три месяца застрявшие между девятым и десятым классом. С Зиной Уныньевой я дружила давно, а Нину Пиратову мы узнали только что — она была из параллельного, из “ашников”, которых мы, “бэшники” не очень-то уважали. Но Нина сразу же прибилась к нам, как только мы трое встретились на медицинских занятиях. Принцесса, знаешь ли ты, что такое “Учебно-Производственный Комбинат”? В советские времена, самый хвостик которых мы застали в школьные годы, считалось, что школьники должны овладевать навыками какой-то профессии еще во время своей среднестатистической учебы. Выбор был широк — машинопись, дошкольное воспитание, ЭВМ, но мы трое встретились на основах медицинских знаний. Нина собиралась поступать в мед, Зина всегда любила практичные решения, а мне просто было лень думать, и я поставила подпись на листочке с буквами “ОМЗ”.
И вот мы, в белых халатах и косынках (у Нины, впрочем, была докторская шапочка — я же говорю, она серьезно думала о будущем), сидим на занятиях в классе, заставленном скелетами, костями, завешанном жутковатыми плакатами, и еще что-то странное и неприятное плавает в баночках на подоконнике.
— Да, девочки, да, — говорит Раиса Робертовна, крашеная блондинка в яркой кофточке, наш медицинский наставник. Почему-то Раиса Робертовна упорно называла класс девочками, хотя среди нас были и мальчики — правда, немного странные, но все же несомненные мальчики. — Очень хорошо, что вы выбрали для себя эту сложную и мужественную профессию. За время учебы я свожу вас и на операцию, и в морг, и в анатомический музей, и, конечно, у нас будет разнообразнейшая практика в самых замечательных больницах города.
Зина шепчет мне:
— Верка, мы с тобой лжемедики. Засланные агенты, ряженные в халаты и косынки. Мы не хотим в замечательные больницы города!
Впереди сидящая Пиратова беззвучно смеется, это видно по тому, как приподнимаются обтянутые белой тканью плечи.
Ты, Принцесса, наверное, не помнишь Пиратову — она ведь уехала за полгода до того, как ты у меня появилась. Но про то, как она уехала, я тебе потом расскажу. А тогда, в двухвосьмерочном, дважды бесконечном году, она была знаешь какая? Она все время почти смеялась, Нина Пиратова, она была веселая, как синичка, пухлая и белобрысая. Еще она картавила совершенно по-французски и обижалась, когда мы ее передразнивали с этой ее картавостью.
А Зину Уныньеву ты, может быть, помнишь — месяца два назад мы с тобой подобрали на улице высокую тетеньку с печальной верхней губой и с девочкой за руку, помнишь? Это вот и была Зина Уныньева.
Так втроем мы и учились медицине раз в неделю — Добродеева, Пиратова и Уныньева. Пиратова аккуратнейшим образом посещала занятия, а мы с Зиной постоянно прогуливали. Однажды прогуляли три недели подряд — два раза именно прогуляли, а на третий — посетили кинотеатр. Шел японский фильм “Легенда о Нарайяме”, шокировавший наши девственные умы.
На четвертое занятие мы все-таки явились. Повязали на головы мятые косынки и предстали под блекло-голубые очи Раисы Робертовны.
— Девочки, — ласково сказала Раиса Робертовна, обдав нас крепким запахом рижских духов “Альянс”, — где вы были?
— Мы болели, — соврала Уныньева.
— Девочки, ну нельзя же так халатно относиться к собственному здоровью!
У добрейшей Раисы Робертовны даже сомнений не возникло в том, что мы говорим неправду. После занятия она оставила нас в классе и долго рассказывала о радикальных методах борьбы с простудой. Я запомнила только, что при простуде обязательно нужно пить кисель. Почему-то.
Раиса Робертовна сдержала свое слово: мы посещали все медицинские учреждения подряд — помню вскрытие в областном морге, слова патанатома, что у каждого свой спил (и жуткие звуки при распиливании черепа), синие буквы Д-У-С-Я на пальцах мертвой женщины, равнодушное лицо ассистентки, наматывающей кишки на руку. Помню десятки разных больниц, отделений, операций, манипуляций...
Однажды кто-то притащил на занятие котенка.
— Раиса Робертовна, это мальчик или девочка?
После недолгого осмотра пищащего пациента был вынесен окончательный диагноз:
— Да, девочки, это самец.
Маленький пушистый самец уснул на руках Уныньевой, вечного борца за право держать животных в своей квартире.
В конце года был экзамен. Я его никогда не забуду — даже если захочу.
— Верочка, — ласково спросила Раиса Робертовна, за спиной у которой возвышалась Уныньева и гораздо хуже видная Пиратова, — вот бывают горячие компрессы, да?
— Да, — неуверенно согласилась я (Пиратова с Уныньевой приседали за спиной у Робертовны, чтобы настроить меня на рабочий лад).
— А вот холодные компрессы, Верочка, они ведь тоже бывают, Верочка, да?
Раиса Робертовна заглядывала мне в глаза с тоскливой мольбой.
— Ну да, — еще более неуверенно сказала я, и учительница облегченно выдохнула.
— Пять, Верочка, можешь идти.
Пиратова чуть не упала, приседаючи.
Подоспело лето. Совершенно неожиданно для всех. Раиса Робертовна собрала нас на прощальное занятие и предложила пять больниц на выбор. Во имя летней практики мы должны были санитарками оттрубить целых два месяца.
— Нам туда, где можно втроем работать, — Пиратова всегда умела выразить мысль точно, не утомляя собеседника ненужными подробностями.
Так мы попали в детскую многопрофильную больницу номер три. Зина ходила на практику пешком, а нам с Пиратовой было очень удобно туда ездить — мы садились в желтый автобус-вонючку возле кинотеатра, и через три остановки уже было видно двухэтажное задрипанное здание. Там мы работали на ставках гардеробщиц и санитарки-ванщицы (эта досталась Пиратовой). У санитарки-ванщицы ставка была больше на пять рублей, поэтому мы с Зиной постоянно обсуждали эту дискриминацию, в результате чего у меня даже родилось поэтическое произведение:
