Золотым считалось следующее правило: «Никакого секса с женщиной, когда она «нездорова», иными словами – «невтыкаема». Даже если «крошка» хороша, как богиня, но у нее месячные, она несет мужчине несчастье!» В этом вопросе Стефан был категоричен. Да и какие могут быть сомнения, ведь это черным по белому написано в Библии!

Естественно, Элизабет с самого начала невзлюбила Стефана, наши с ним перемигивания и секреты. Думаю, она догадывалась, о чем мы обычно разговариваем. Но больше всего она злилась на меня из-за нашей со Стефаном близости, пусть и дружеского характера. Это ему я демонстрировал свою привязанность, его уважал, с ним делился своими мыслями, ему, а не ей, доверял.

Я признался Стефану, что после операции у меня ни разу не было женщины. Его голубые глаза расширились от удивления. Но это же ненормально! Мне надо срочно наверстать упущенное! Мужчина без сексуальной жизни перестает быть мужчиной! Напрасно я пытался объяснить, что снижение либидо после операции по пересадке сердца – это нормально. Доктор говорил об этом.

Но Стефан меня не слушал. Лицо его стало серьезным. Он сказал, что с некоторых пор я сильно изменился. Он стал развивать эту тему, а я слушал его, пока меня вдруг не посетило странное ощущение, будто я удаляюсь от него с каждой секундой все дальше. Теперь я смутно различал лишь его ярко-синюю спортивную куртку и золотистое облако волос. Скоро его плечистая фигура вообще пропала из моего поля зрения.

– Ты меня не слушаешь! – нервно и обиженно заявил Стефан. – Ты сам не свой! Ночь любви, и к тебе вернется энергия, поверь! И мы тебе это сейчас устроим. У меня есть одна девочка, она все сделает по первому разряду. Сейчас я ей позвоню. – И он взмахнул своим мобильным, словно это была волшебная палочка. – Не волнуйся, Бутар! Любовь – как велосипед: раз научился, и это с тобой на всю жизнь! Ты справишься!

Отмахнувшись от моих возражений, он набрал номер. Занято.

– Дело дрянь! – выругался Стефан. – Надеюсь, она не завела себе постоянного дружка…

Я молился про себя, чтобы так оно и было.

– Знаешь, старик, – громогласно начал он, – порядочные женщины – как артишоки: и у тех, и у других до самого интересного надо еще докопаться!

И он громко расхохотался. Посетители за соседними столиками стали оборачиваться, чтобы посмотреть на нас. Мне вдруг стало стыдно находиться с ним рядом. Куда подевалось наше былое взаимопонимание? Что такое могло произойти, что после разлуки в несколько месяцев мне вдруг стало не о чем с ним говорить?

И почему эта шутка с артишоком встала мне поперек горла?

Скоро мне предстояло вернуться на работу. Это меня совсем не радовало. Я чувствовал себя ребенком, который с ужасом ждет окончания каникул. Осталось всего несколько недель свободы! Париж раскрыл мне свои объятия – земля чудес, которую я никогда не давал себе труда исследовать. Я с утра до вечера бродил по городу, позволяя внезапно проснувшемуся чутью направлять мои шаги. Иногда компанию мне составлял Матье.

Однажды в субботу после полудня мы прогуливались по кварталу, в котором я почти не бывал. Мне вдруг захотелось узнать, что таит в себе здание с впечатляющим фасадом на бульваре Осман, располагавшееся чуть в стороне от авеню и тем самым нарушавшее ее монотонность. Оказалось, что это – музей Жакмар-Андре, в экспозицию которого входили мелкие столярные изделия, настенные ковры и гобелены, мебель и картины. Насладившись созерцанием предметов повседневного обихода, принадлежавших прошедшей эпохе, мы поднялись по лестнице, поддерживаемой двумя мраморными колонами. Она привела нас вовсе не к спальням, а к коллекции итальянской живописи.

Целый этаж был отдан под имитацию жилища флорентийского дворянина, и все предметы меблировки несли на себе отпечаток Кватроченто: инкрустированные оконные переплеты, изображения Мадонны с младенцем, глазурованная керамика. Мне показалось, что я вернулся во Флоренцию, когда передо мной предстали комнаты с кессонным потолком, концентрация скульптур, фресок, пилястров, картин в овальных рамах и фаянса в которых поражала воображение.

В последнем зале, темном и мрачном, находились картины. Матье следовал за мной без особой охоты: у него было назначено свидание. Но, желая доставить мне удовольствие, он сделал вид, что любуется колоритным Беллини и великолепным Мантеньей. А потом потянул меня за рукав, чтобы сообщить, что уходит. И в это самое мгновение я увидел ее!

Картина позвала меня из противоположного конца зала. Она влекла меня к себе, когда я был еще далеко, и я ответил на этот зов, как кусок металла отвечает на зов магнита. Полотно было написано тем же художником, чья работа вызвала у меня такую бурю восторга во Флоренции. Да, это была его рука, поразительно точная, почти бесхитростная; те же цвета – яркие, современные, и та же дерзкая перспектива.

Я наклонился к маленькой позолоченной пластине, чтобы прочесть имя художника: Паоло Уччелло (1397–1475), «Святой Георгий с драконом».

Когда я стал рассматривать дракона, то почувствовал, как сердце начинает биться быстрее. Его пронзенная копьем глотка, раскрытые крылья, усыпанные симметричными черными кругами, и скрученный от боли хвост пугали меня не меньше, чем изображенную у него за спиной девушку с застывшим лицом и сложенными в молитвенном жесте руками.

Мое сердце снова не выдержало – заколотилось в груди, словно пойманная птица. В висках застучало.

Я старался успокоиться, совладать со страхом, скрыть от окружающих бурю, разразившуюся у меня в душе. Я не мог оторвать от картины глаз. И вдруг понял, что испытываю при контакте с ней, что вселяет в меня такое волнение. Это был вовсе не страх перед сердечным приступом, это было… истинное наслаждение.

– Что с тобой? – спросил Матье.

Я обернулся к нему и улыбнулся:

– Тебе приходилось видеть что-либо прекраснее?

Мой голос прозвучал едва слышно и немного иначе, чем обычно.

Матье какое-то время молча смотрел на меня, потом схватил за руку и потянул к выходу.

Мое сердце уже успокоилось, совсем как после акта любви. Я же продолжал блаженно улыбаться.

В «Дочиоли» я взял в привычку записывать свои впечатления в купленную во Флоренции тетрадь. Записи мои не претендовали ни на ученость, ни на интеллектуальность – на это нужен талант, которым я не обладал. Я формулировал свои мысли посредством коротких, простых предложений. В последние несколько лет мне почти не приходилось писать – когда проводишь целые дни за компьютером, ручка начинает казаться атавизмом.

Я вновь открыл для себя удовольствие выводить на белой странице слова, прислушиваться к скрипу пера о бумагу, смотреть, как высыхают чернила, – совсем как школьник, склонившийся над письменной работой. Писал я тоже левой рукой, но меня это уже не удивляло. Я пришел к выводу, что родился левшой, а потом меня переучили.

В музее Жакмар-Андре я спросил у гида, есть ли в Париже другие картины Паоло Уччелло. Он ответил, что в Лувре, в крыле Денон, есть еще одно полотно.

Странная штука… Ноги сами привели меня к картине Уччелло, словно я заранее знал, где она находится, – в дальней части галереи, справа. Я издалека увидел ее, великолепную в своей угрюмости, с преобладанием оттенков серого и черного, – настоящий балет ощетинившихся бледных копий с вымпелами на концах.

И снова сражение! Движение здесь было не таким неуловимым, как на картине во Флоренции, но в целом это полотно показалось мне более богатым. В центре художник изобразил вставшую на дыбы черную лошадь в красно-золотой упряжи, в ярости выпучившую глаза и обнажившую желтоватые зубы. У сидящего на ней воина в вышитом берете лицо было грустным, как у святого мученика. Солдаты в доспехах, украшенных причудливыми перьями, на коричневых и белых лошадях, следовали за всадником в берете. Над ними простиралось черное, вселяющее тревогу небо. Каким чудом удалось художнику заставить взгляд зрителя скользить по ведущим к центру картины невидимым линиям, породить простоту внутри хаоса?