Литмир - Электронная Библиотека
Земля, что родила тебя лишь для того,
Чтобы затем отвергнуть…
(«Рожденный в Сансуэнье»)

В заключительных поэмах из сборника «Развеянные химеры» сквозит уже откровенная враждебность по отношению к Испании и ее народу:

Он был дарован мне в недобрый час —
Язык ваш, на котором я писал и говорил всегда…
Со временем вы повторите то, что сделали уж раз,
Изгнав меня и все, что я свершил,
Из вашей памяти и сердца навсегда…
(«Соотечественникам»)

Достаточно лишь обратить внимание на откровенные высказывания поэта о любви, на его упрямые попытки подорвать самые основы нашего угрюмого испанского общества — и причины остракизма, которому он подвергся, становятся очевидными без всяких комментариев. Для Сернуды неважно, противостоят ли ему отдельные личности или целые общества, в любом случае он не боится плыть против течения, его не пугает сознание собственной — по меньшей мере временной — непопулярности. В атмосфере интеллектуального и морального удушья, созданной кликой франкистов, одержавшей верх в гражданской войне, среди писателей внутри страны стали распространяться бунтарские настроения, вдохновляющей силой которых служило образцовое отношение Мачадо к своей родине и своему народу. Эти настроения, впервые зазвучавшие в конце сороковых годов в произведениях де Норы, Селайи, Отеро и других, усилились с появлением в 1955 году поколения поэтов, не признававших конформизма (в чем отчасти были повинны именно тупоумная цензура и режим, подавляющий любые проявления общественной и политической мысли). Им, вдохновенным певцам революции, в скорое свершение которой они верили, творческие воззрения Сернуды были не только непонятны, но и представлялись бессмысленными. Воспевающие мужество народа, борющегося за свое освобождение, они взирали на гордый, одинокий протест Сернуды теми же глазами, что и официальные писаки и цензоры. Имя Сернуды, ненавистное и тем и другим по одним и тем же и в то же время совершенно противоположным причинам, в течение полутора десятка лет нигде и никем не упоминалось, оставаясь под плотным «покровом молчания». Однако в последние годы все возрастающее его влияние на кое-кого из лучших молодых поэтов (особенно на Хайме Хиля де Бьедму и Хосе Анхеля Валенте), похоже, предвещает перемены в испанской поэзии. Несомненно, что в некоторой степени перемены эти предопределены и обусловлены творчеством Сернуды.

Испанская социальная поэзия после выхода в свет чуть более десятка достойных внимания произведений начала подавать недвусмысленные признаки истощения и угасания. Словно пытаясь хоть чем-то заменить так и не свершившуюся революцию (и признаков того, что она свершится в той форме, в какой это было предсказано, нет), певцы ее изо всех сил напрягают голос, выступают в своих стихах со все более яростными призывами (уже слишком оторванными от жизни), напоминая пророков, которым не внемлет серая масса глухих, слепых и немых соотечественников.

Поэзия Сернуды помогает нам выбраться из тупика. В течение пятнадцати лет испанские поэты воспевали революцию, которая так и не состоялась. И сегодня единственным средством, единственным выходом из создавшегося положения представляется нещадная критика тех, кто своей леностью и моральной нечистоплотностью, своей интеллектуальной нищетой и продажностью помогают зловещему пороку укорениться в нашем обществе. Сернуда как бы говорит нам: люди, которых вы превозносите, не те, кого превозносил Мачадо. Сегодня восхваление этих в большинстве своем никчемных людей способно привести лишь к тому, что совесть их окончательно успокоится, погрузившись в опьяняющие воспоминания событий 1936 года. Воспевать кастильскую землю в 1964 году означает воспевать ее отсталость и частную собственность ее латифундистов. Испанский народ, живущий былым величием и вчерашним героизмом, уже в течение двадцати пяти лет почиет на своих увядших лаврах, и единственный способ разбудить его — это лишить его всех старых заслуг, безжалостно заклеймить его, как это делаю я, Сернуда. Усилия ваши благородны и похвальны, но бесполезны: зло оказалось сильнее, чем вы предполагали. Один лишь я, окруженный одиночеством и забвением, сумел увидеть явное. Не бойтесь непопулярности. Когда-нибудь история воздаст вам по заслугам.

Сернуда несет нам правду поэзии, которой глубоко чужды компромиссы и тактические приемы, столь необходимые в политической деятельности, так никогда им и не принятой. Хотя политика и поэзия могут иметь общие цели (например, освобождение человека), пути их достижения не обязательно должны совпадать. Для художника лучший способ достижения такой цели заключается в том, чтобы сохранить верность своему искусству, правда которого — если она отвечает внутренним побуждениям поэта — всегда остается неизменной, тогда как тактические приемы могут меняться. Даже в самые тяжкие минуты отчаяния и безысходности Сернуда продолжает верить в человеческое благородство:

Пусть благородными были не все — это не важно.
Достаточно одного человека —
Он станет свидетелем непреклонным
Человеческого благородства.[16]
(«1936»)

Сернуда, которого правда поэзии возвысила над родиной и соотечественниками, в последние годы жизни полагал, что творчество его после смерти будет сознательно предано забвению и затем, возможно, возродится уже выхолощенное и обесцененное теми, для кого при жизни он являлся объектом презрения и насмешек. Мысль о подобной судьбе, постигшей после смерти многих художников (например, Гонгору, Моцарта или Рембо), буквально превратилась для Сернуды в навязчивую идею, и именно отчаянному протесту его обязаны появлением на свет лучшие стихи, написанные на испанском языке:

Как хорошо, что нет его среди живых
И со дня смерти протекли уже три века.
Теперь потомки тех, кто оскорблял его когда-то,
Сумеют именем его прикрыться, наградить
Преемника библиотечного червя, изъевшего всю память о поэте…
Спасибо Господу, что нам вернул его (как нас вернет когда-нибудь потомкам) —
Уже никчемного, невозмутимого в своем небытии.
(«Гонгора»)
Теперь, когда поэта нет в живых,
Уж можно оправдать и жизнь его,
И оценить его труды,
Подогнанные под шаблон их мира,
Словно еще одна красивая безделка,
Еще один никчемный роскоши предмет…
Уж лучше разрушение и пламень!
(«Преддверье рая»)
Послушайте, мертвые, что говорят о вас после смерти живые…
Уж лучше не слышать: для тех, кто боролся и умер за слово,
Подобно Рембо и Верлену, молчания вечность — желанный приют.
Но если молчанье у них, то у нас — отвратительный фарс.
Однажды кто-то сказал, что если бы люди одной головой обладали, то он бы ее отрубил.
А я говорю: коль были бы люди одним тараканом, я бы его раздавил.
(«Birds in the Night»[17])
вернуться

16

Перевод М. Ваксмахера.

вернуться

17

«Птицы в ночи» (англ.).

5
{"b":"221215","o":1}