Был папа готов литургию свершать,

Сияя в святом облаченье,

С могуществом, данным ему, отпускать

Всем грешникам их прегрешенья.

И папа обряд очищенья свершал:

Во прахе народ простирался;

И кто с покаянием прах лобызал,

От всех тот грехов очищался.

Органа торжественный гром восходил

Горе́ во святом фимиаме.

И страх соприсутствия божия был

Разлит благодатно во храме.

Святейшее слово он хочет сказать —

Устам не покорствуют звуки;

Сосуд живоносный он хочет поднять —

Дрожащие падают руки.

«Есть грешник великий во храме святом!

И бремя на нем святотатства!

Нет части ему в разрешенье моем:

Он здесь не от нашего братства.

Нет слова, чтоб мир водворило оно

В душе, погубле́нной отныне;

И он обретет осужденье одно

В чистейшей небесной святыне.

Беги ж, осужденный; отвергнись от нас;

Не жди моего заклинанья;

Беги: да свершу невозбранно в сей час

Великий обряд покаянья».

С толпой на коленях стоял пилигрим,

В простую одет власяницу;

Впервые узрел он сияющий Рим,

Великую веры столицу.

Молчанье храня, он пришел из своей

Далекой отчизны как нищий;

И целые сорок он дней и ночей

Почти не касался до пищи;

И в храме, в святой покаяния час,

Усердней никто не молился…

Но грянул над ним заклинательный глас —

Он бледен поднялся и скрылся.

Спешит запрещенный покинуть он Рим;

Преследуем словом ужасным,

К шотландским идет он горам голубым,

К озерам отечества ясным.

Когда ж возвратился в отечество он,

В старинную дедов обитель.

Вассалы к нему собрались на поклон

И ждали, что скажет властитель.

Но прежний властитель, дотоле вождем

Их бывший ко славе победной,

Их принял с унылым, суровым лицом,

С потухшими взорами, бледный.

Сложил он с вассалов подданства обет

И с ними безмолвно простился;

Покинул он замок, покинул он свет

И в келью отшельником скрылся.

Себя он обрек на молчанье и труд;

Без сна проводил он все ночи;

Как бледный убийца, ведомый на суд,

Бродил он, потупивши очи.

Не знал он покрова ни в холод, ни в дождь;

В раздранной ходил власянице;

И в келье, бывалый властитель и вождь,

Гнездился, как мертвый в гробнице.

В святой монастырь богоматери дал

Он часть своего достоянья:

Чтоб там о погибших собор совершал

Вседневно обряд поминанья.

Когда ж поминанье собор совершал,

Моляся в усердии теплом,

Он в храм не входил; перед дверью лежал

Он в прахе, осыпанный пеплом.

Окрест сторона та прекрасна была:

Река, наравне с берегами,

По зелени яркой лазурно текла

И зелень поила струями;

Живые дороги вились по полям;

Меж нивами села блистали;

Пестрели стада; отвечая рогам,

Долины и хо́лмы звучали;

Святой монастырь на пригорке стоял

За темною кленов оградой:

Меж ними – в то время, как вечер сиял, —

Багряной горел он громадой.

Но грешным очам неприметна краса

Веселой окрестной природы;

Без блеска для мертвой души небеса,

Без голоса рощи и воды.

Есть место – туда, как могильная тень,

Одною дорогой он ходит;

Там часто, задумчив, сидит он весь день,

Там часто и ночи проводит.

В лесном захолустье, где сонный ворчит

Источник, влачася лениво,

На дикой поляне часовня стоит

В обломках, заглохших крапивой;

И черны обломки: пожар там прошел;

Золою, стопившейся в камень,

И падшею кровлей задавленный пол,

Решетки, стерпевшие пламень.

И полосы дыма на голых стенах,

И древний алтарь без святыни,

Все сердцу твердит, пробуждая в нем страх,

О тайне сей мрачной пустыни.

Ужасное дело свершилося там;

В часовне пустынного места,

В час ночи, обет принося небесам,

Стояли жених и невеста.

К красавице бурною страстью пылал

Округи могучий властитель;

Но нравился боле ей скромный вассал,

Чем гордый его повелитель.

Соперника ревность была им страшна:

И втайне их брак совершился.

Уж клятва любви небесам предана,

И пастырь над ними молился…

Вдруг топот и клики и пламя кругом!

Их тайна открыта; в кипенье

Обиды, любви, обезумлен вином,

Дерзнул он на страшное мщенье:

Захлопнуты двери: часовня горит;

Стенаньям смеется губитель;

Все пышет, валится, трещит и гремит,

И в пепле святыни обитель.

Был вечер прекрасен, и тих, и душист;

На горных вершинах сияло;

Свод неба глубокий был темен и чист;

Торжественно все утихало.

В обители иноков слышался звон:

Там было вечернее бденье;

И иноки пели хвалебный канон,

И было их сладостно пенье.

По-прежнему грустен, по-прежнему дик

(Уж годы прошли в покаянье),

На место, где сердце он мучить привык,

Он шел, погруженный в молчанье.

Но вечер невольно беседовал с ним

Своей миротворной красою,

И тихой земли усыпленьем святым,

И звездных небес тишиною.

И воздух его обнимал теплотой,

И пил аромат он целебный,

И в слух долетал издалека порой

Отшельников голос хвалебный.

И с чувством, давно позабытым, поднял

На небо он взор свой угрюмый,

И долго смотрел, и недвижим стоял,

Окованный тайною думой…

Но вдруг содрогнулся – как будто о чем

Ужасном он вспомнил, – глубоко

Вздохнул, стал бледней, и обычным путем

Пошел, как мертвец, одиноко.

Главу опустя, безнадежно уныл,

Отчаянно стиснувши руки,

Приходит туда он, куда приходил

Уж годы вседневно для муки.

И видит… у входа часовни сидит

Чернец в размышленье глубоком,

Он чуден лицом; на него он глядит

Пронзающим внутренность оком.

И тихо сказал наконец он: «Христос

Тебя сохрани и помилуй!»

И грешнику душу привет сей потрёс,

Как луч воскресенья могилу.

«Ответствуй мне, кто ты? (чернец вопросил)

Свою мне поведай судьбину;

По виду ты странник; быть может, ходил,

Свершая обет, в Палестину?

Или ко гробам чудотворцев святых

Свое приносил поклоненье?

С собою мощей не принес ли каких,

Дарующих грешным спасенье?»

«Мощей не принес я; к гробам не ходил,

Спасающим нас благодатью;

Не зрел Палестины… Но в Риме я был

И предан навеки проклятью».

«Проклятия вечного нет для живых:

Есть верный за падших заступник.

Приди, исповедайся в тайных своих

Грехах предо мною, преступник».

«Что сделать не властен святейший отец,

Владыка и божий наместник,

Тебе ли то сделать? И кто ты, чернец?

Кем послан ты, милости вестник?»

«Я здесь издалека: был в той стороне,

Где ведома участь земного;

Здесь память загладить позволено мне

Ужасного дела ночного».

При слове сем грешник на землю упал…

Все члены его трепетали…

Он исповедь начал… но что он сказал,

Того на земле не узнали.

Лишь месяц их тайным свидетелем был,

Смотря сквозь древесные сени;

И, мнилось, в то время, когда он светил,

Две легкие веяли тени;

Двумя облачками казались оне;

Всё выше, всё выше взлетали;

И всё неразлучны; и вдруг в вышине

С лазурью слились и пропали.

И он на земле не встречался с тех пор.

Одно сохранилось в преданье:

С обычным обрядом священный собор

Во храме свершал поминанье;

И пеньем торжественным полон был храм,

И тихо дымились кадилы,

И вместе с земными невидимо там

Служили небесные силы.

И в храм он вошел, к алтарю приступил,

Пречистых даров причастился,

На небо сияющий взор устремил,

Сжал набожно руки… и скрылся.