– То, что ты совершил сегодня, превзошло все мои ожидания. Ты потерял всякое чувство стыда. Неужели в тебе течет моя кровь? – и, хлопнув дверью, отец вышел из комнаты.

Такую сцену Глория видела впервые. Как только за отцом захлопнулась дверь, насмешливо тикая, пробили часы с кукушкой; на граммофоне, точно упрямое насекомое, монотонно и нудно продолжала жужжать застрявшая на одном месте пластинка. И Глории на миг почудилось, будто время остановилось и будто леденящий душу бой часов и жужжание пластинки были единственными признаками жизни в доме, где, подобно бледным отвратительным летучим мышам, поселились раздоры. Бабушка, держа молитвенник на коленях, громко прочитала вслух:

– Кто будет тот, кто осмелится сказать, что не все создано господом богом?

Все обернулись к бабушке, потому что не узнали ее голоса; казалось, ее устами говорила какая-то неведомая сила, которую Глория вдруг познала и которая хотя и непонятно, но выражала ее мысли. С тех пор прошло пять лет, но Глория не могла забыть тот день.

Луис погряз в бесстыдстве.

Да, в бесстыдстве он воздвигает преграду, чтобы порвать со всем и всеми, чтобы попрать уважение людей, собирая с них дань, – эти слова соединялись у Глории с другими:

– Замолчи, Сидонио, мальчик еще слишком мал.

Все это звучало, как нудная музыка, на фоне которой в течение многих лет разыгрывалась домашняя комедия. Луис был для нее путеводной звездой.

– Он пионер, благодаря которому ты смогла создать себе личную жизнь, – как-то сказал ей Бетанкур. – Вот польза, которую приносят младшие братья в семье.

Так оно и было. И ответ Луиса насчет пропавших марок был тому прекрасным доказательством. Глории хотелось поблагодарить брата за то, что он вытащил ее «из этого болота», где, по словам Бетанкура, «даже жизнь выдается взаймы». Но когда она собралась воспользоваться представившейся возможностью, все так перепуталось в ее голове, что она не знала, что предпринять. И Глория отступила. Хайме твердил ей о какой-то «трагической узости моральных устоев», но она не очень-то разбиралась в этих высокопарных разглагольствованиях и на всякий случай предпочитала отмалчиваться.

Долг до сих пор оставался неоплаченным. Было бесполезно напоминать о нем. Луис не обращал на сестру никакого внимания. Он, как сказал бы Хайме, «шел прямо к своей цели». Луис подождал, когда все уйдут, и вдруг обратился к сестре. Глория восприняла это как чудо.

– Пойдем пройдемся, – сказал Луис – Мне надо поговорить с тобой.

– Давай.

Они молча надели пальто. Донья Сесилия вдогонку крикнула:

– Застегнитесь получше. На улице очень ветрено.

Они вышли на улицу. Глория молча, немного взволнованная, шагала справа от брата. Она неотрывно смотрела на его ботинки, которые прокладывали тропку в опавших листьях каштана, и вдруг вздрогнула, услышав давно ожидаемый вопрос:

– Что ты сделала с марками?

Она кашлянула, прежде чем ответить.

– Я отдала их Суаресу. Он продал их одному коллекционеру.

– Сколько вам заплатили?

– Не знаю… Мало. Кажется, шестьсот песет.

– Это для Бетанкура?

– Да. А почему ты спрашиваешь?

– Он же еще в тюрьме.

Девушка отвела глаза в сторону. Она явно была смущена.

– Все оказалось напрасным. Должно быть, залог в таких случаях не действует, но Херардо уверяет, что Хайме скоро выпустят. Одного арестованного по обвинению в незаконном хранении оружия выпустили на свободу через десять дней.

Луис стал закуривать сигарету. Чтобы ветер не задул пламя спички, он зашел в подъезд.

– А как же деньги?

– Какие? Шестьсот песет?

– Да.

Глория в замешательстве остановилась.

– Тебе они нужны?

Луис сплюнул табачную крошку.

– Да.

Некоторое время они шли молча.

– Я… в тот же день передала их Херардо.

– Ты же сама сказала, что они не понадобились.

– Да, верно. Но у него были долги…

Глория в нерешительности замялась.

– Его родные не посылают ему ничего. Он на ножах со своими, они хотят, чтобы он вернулся домой. Он ни за что не хотел брать денег, но я узнала, что он нуждается…

Она умоляюще посмотрела на Луиса.

– Дура!

Луис выхватил изо рта сигарету и швырнул ее на землю.

– Ты дура.

– У него было столько долгов, – сказала Глория.

Брат даже не взглянул на нее.

– Долги… долги… Расскажи это бабушке, авось она тебе поверит.

Щеки Глории стали пунцовыми.

– Может… они их еще не отдали. Если хочешь, я сегодня же схожу к Херардо и скажу, что деньги нужны мне. Я ему расскажу…

– Мне надо пятьсот песет. Если тебе вернут пятнадцать реалов, можешь взять их себе.

– Если хочешь, я…

– Я ничего не хочу. Просто мне пришло в голову попросить тебя об одолжении. Не хочешь – не надо, дело твое.

Он говорил грубо, как человек, который отрекся от семьи, не признает ни отца, ни матери, как человек, который погряз в бесстыдстве. Боже, боже, до каких пор я должен это терпеть? Глория приложила руку к сердцу.

– Уверяю тебя… у меня нет этих денег. Честное слово, я отдала их Херардо. Если не веришь, можешь сейчас позвонить ему и спросить. Вот отсюда, из этого бара…

Устрицы. Аперитивы. Лакеи… И снова в ее памяти звучали слова дона Сидонио: «Без морали, без чести… как может жить человек?»

– Оправдываться умеет всякий. Я тоже мог тогда не брать на себя вину и оправдаться. Но мне хотелось помочь тебе.

Они дошли до Алкала и вдоль решетки Ретиро спустились к Сибелес.

– Да, я мог бы умыть руки. Но я не сделаю этого. Я мог бы сегодня вечером рассказать, куда девался альбом и с какими людьми ты водишь дружбу, а потом попросить у тебя прощения.

Он презрительно улыбнулся и прибавил шагу. Глория с трудом поспевала за ним. Она чувствовала себя самым несчастным человеком на свете. И готова была разреветься.

– Ладно. Все равно от тебя никакого толку. Лучше проваливай отсюда.

Луис говорил, не оборачиваясь, даже не глядя на сестру. Но заметив, что она и не думает уходить, он, казалось, смягчился. Он взял сестру под руку и приноровился к ее шагу.

– Ладно, не принимай всерьез мои слова. Все это ерунда.

В бледно-голубом небе нежно желтели опадавшие с деревьев листья. Белесые тучки кутали крыши домов своими длинными шелковистыми шарфами. Луис и Глория довольно долго шли молча.

– Да, совсем забыл, – вдруг сказал Луис – На днях, лучше всего завтра, позвони Давиду.

Это замечание, сделанное небрежно, крайне удивило Глорию. С полгода назад, ну да, в мае, Луис встретил их вместе на улице и, когда Глория пришла домой, набросился на нее: «Почему этот тип за тобой увивается?» Она тогда ничего не ответила. В спорах с Луисом она вообще предпочитала отмалчиваться. Брат никогда не пытался кого-либо убеждать. Он довольствовался тем, что последнее слово оставалось за ним. Глория только объяснила брату, что если кто-нибудь подходит поздороваться с нею, она не может ни с того ни с сего послать человека к черту. Кроме того, Давид не в моем вкусе. Может быть, он влюблен в меня. Может быть. Я уважаю его как друга, да, как прекрасного друга, но не больше… Луис тогда перебил ее мысли; с презрением и издевкой, на какие только он один был способен, он сказал: «О Давид, это квинтэссенция Доброты». А теперь Луис сам просил ее пойти к Давиду.

– Что это тебе вдруг взбрело?

Она сказала это и испугалась, что услышит в ответ грубость, нo, к ее удивлению, брат сказал:

– Кажется, он влюблен в тебя.

– В меня? Да я его почти полгода не видела.

– Ну, а теперь будешь встречаться с ним, пока я но скажу.

Когда Луис говорил вот так, сухо и отрывисто, игнорируя собеседника, Глория совершенно терялась.

– Мы очень давно не встречались, и я думаю…

– То, что ты думаешь, меня вовсе не интересует. Я прошу тебя сделать мне одолжение.

Глория смущенно опустила голову.

– Пожалуйста. Я только хотела сказать, что тебе куда легче позвонить ему.