Женщина снова потянула его за рукав; платил Урибе, и Ривера ее не интересовал.

– А-а, черт с ним. Ты же видел, как он обращался с тобой. Оскорбил тебя. Он плохой друг.

Урибе снова обернулся и заносчиво посмотрел на приятеля. Ривера стоял, привалившись к фонарю; сигарета косо торчала у него изо рта, и он горько улыбался.

Урибе в нерешительности остановился. Затем, припомнив недавние оскорбления, которые нанес ему Ривера, угрюмо поджав губы, буркнул:

– Ладно, пошли.

Он сказал это, словно внезапно обрел безграничную власть над товарищем, но из каприза не пожелал воспользоваться ею. Взял под руки обеих девиц и презрительно повернулся спиной к Ривере.

Рауль тут же швырнул на землю сигарету, застегнул пиджак и быстро зашагал в противоположном направлении.

Урибе с женщинами молча взбирался вверх по улице. Холодный ветер кружил клочки бумаг на зеркалах луж и срывал с губ легкие облачка белого пара.

Урибе улыбался. Короткий отдых на тротуаре, во время которого он даже немного вздремнул, отрезвил его. И теперь, когда он проходил мимо шеренги однообразных фасадов, ему чудилось, будто дома идут вместе с ним. Как обычно, он шел, не зная куда, ноги сами несли его, и он послушно переставлял их. Винные пары постепенно улетучились, и вместе с рассветом в Урибе снова просыпались безумство и любовь к чудачествам.

– Брачные рыбы, – произнес он.

Эту пришедшую на ум фразу он вычитал в какой-то поэме, и она ему очень нравилась.

– Я сказал: брачные рыбы.

Женщины недоуменно смотрели на него.

– Ну, смейтесь! Надо быть веселым на рыбьих похоронах.

Он остановился посреди тротуара и вытащил из кармана маленькое зеркальце, оправленное в перламутр.

– Привет, старина, – сказал он, обращаясь к своему отражению. Он всмотрелся: освещенное утренним светом лицо его выглядело постаревшим. На лбу, вокруг глаз, в углах губ неведомый художник постарался нарисовать множество мелких морщин.

Позируя перед зеркалом, Урибе высоко поднимал брови, и кожа на лбу, лишенная мускулов, покрывалась бороздками, как при плохо наложенном гриме.

– Я выгляжу старым и грустным, – пробормотал он. И вдруг с яростью швырнул зеркальце на тротуар: асфальт покрылся мириадами крошечных звездочек.

Женщины наклонились, чтобы поднять разбитую оправу.

– Ой, такая красивая…

Урибе, блуждающим взором глядя вокруг, разглагольствовал сам с собою.

– Надо красоваться, блистать… Мне нравятся юпитеры и музыка. И только… противны бабы-гориллы.

Он подошел к самой маленькой и фамильярно похлопал ее по спине.

– Еще где-нибудь открыто?

– Сейчас?

– Да, какой-нибудь бар, кафе… Какое-нибудь место, где был бы народ.

Ему не ответили.

– Здесь поблизости, на Аточе… – наконец сказала одна. Урибе взял ее под руку.

– Я найду тебе самца, девочка… Получше меня… Честное слово.

Женщины послушно поплелись за ним.

– Знаете, однажды в «Ирландии»…

Они завернули за угол.

Порыв холодного ветра подернул рябью лужи. Редкие прохожие поспешно шагали по тротуарам. Ветер крепчал; день обещал быть дождливым.

В резком свете обстановка комнаты казалась выгравированной: голые стены светло-серого тона, американский письменный стол с острыми углами, ультрасовременные металлические кресла. Настольная лампа – большой матовый шар. Пепельница, блестящий разрезной нож и прочие письменные принадлежности на столе, казалось, сами излучали свет кроме того, что лился из окна сквозь занавеси. Дону Херонимо, так звали хозяина кабинета, было немногим за пятьдесят, лицо его сплошь состояло из розовых шишек, а посреди мясистого подбородка торчал нарост с большую фасолину. За толстыми стеклами роговых очков глядели добродушно-веселые глаза.

– Так вы сын Паэса… Просто не верится… Настоящий мужчина… Ваш отец чувствует себя хорошо?… Мы с ним давнишние друзья, не знаю, известно ли это вам… Мы были из одного круга… Но жизнь… Каждый избирает свой путь… Женится… Да, кстати, как поживает ваша мама? Я видел ее в прошлом году на празднике благотворительного общества… Всегда такая веселая…

Луис расплылся в улыбке. «Таких типов хлебом не корми, только дай потрепаться», но тут же сделал серьезное лицо. Кортесар, сидевший слева, тайком наблюдал за ним. Прямо каменная рожа. Ну и мерзость. Только ради дела можно терпеть такого типа. Он наблюдал, как Луис подчеркнуто вежливо склонял голову и очаровательно улыбался.

– А вы? Уже в университете? Так, так!.. Да, молодость… Вот что значит двадцать лет, никогда не устану повторять… Что же вы изучаете?… Медицину? А-а, юриспруденцию. Ну, разумеется. Как папа… Вот это сынок!.. Вы, молодежь, ненасытны, любознательны… В мое время мы столько не занимались, больше думали о развлечениях… Все, кроме вашего отца, разумеется… Он всегда был примером для нас… Достаточно сказать, что он ни разу не ходил на танцы…

Когда дон Херонимо говорил, складки жира на его шее тряслись, как желе. Он был воплощением динамизма и веселья. При виде этого жирного туловища, насаженного на вращающийся стул, Паэс внезапно припомнил обложку экономического журнала, который выписывал его отец. Толстый лысый господин в очках, подобно доброму волшебнику, простирал вперед руку: «Улыбайтесь. Это увеличит ваши доходы». Мысленно он послал толстяка к черту, однако улыбка не сошла у него с губ.

– И вы пришли попросить у меня разрешения. Ну, ну… Итак, вам нравится механика… Ах, нынешние молодые люди интересуются всем на свете… Вы раньше водили машину?… Да, конечно… Давно?… Габриэль сказал, что проверка прошла удачно. Сколько вам лет?

– Восемнадцать, – ответил Луис, стараясь выразить своим взглядом сложную гамму добродетелей, столь почитаемых в примерном молодом человеке: внимание, уважение и восхищение старшими.

– А вы принесли поручительство вашего отца? До двадцати одного года мы не можем разрешать вам, если…

«Тра-та-та-та». Очки в роговой оправе придавали ему еще более самодовольный вид. «Умейте улыбаться, и тогда…» Луис с самого начала разговора ожидал этого вопроса, и теперь уныние, выразившееся на его лице, казалось весьма убедительным.

– Нет, я не знал… Перед отъездом папа сказал мне, что все согласовано… У меня и в мыслях не было…

– Ваш папа сейчас в отъезде?

– Да, уже две недели.

Луис вспомнил рецепт и еще усердней изобразил на своем лице улыбку. «Она должна быть, – подумал он, – печально-меланхоличной, как у примерного юноши, который совершил оплошность, и в то же время выражать непоколебимую уверенность во всемогущей власти взрослых». Луис жалел, что не может посмотреть на себя в зеркало, но по лицу Кортесара догадывался, что играет неплохо.

– Досадное недоразумение, – сказал дон Херонимо.

Ласковые глаза юноши вновь устремились на него с мольбой о помощи.

– Я был уверен, что все в порядке…

В голосе Луиса прозвучало такое отчаяние, что толстяк начал колебаться. «Один раз…» Так жестоко было разочаровывать молодого человека, который решил научиться полезному делу. Дон Херонимо всегда повторял: «Не надо никому чинить препятствий».

– Хорошо. Я посмотрю, что можно сделать. Правило гласит вполне определенно: нельзя доверять несовершеннолетним автомобиль без поручительства родителей. Но когда речь идет о таком старом друге, как ваш отец…

Он встал и уже в дверях послал Луису ободряющую улыбку.

– Подождите минуточку. Кажется, у Габриэля заготовлены все документы.

Оставшись одни, молодые люди переглянулись, и Луис скорчил рожу.

– Видал борова?! «Ах, нынешняя молодежь такая любознательная. Ваш папа…» Ну и скотина!

– Еще воображает! О таких типах надо книги писать.

– «Постараюсь сделать все, что возможно». Постараюсь… постараюсь… Ох, и дам же я ему…

– Не ори так. Он может услышать.

– Пусть слышит. Сам меня довел.

Луис достал портсигар и закурил сигарету.

– Такие типы действуют мне на печенку.

– Да помолчи ты! – цыкнул Кортесар.