Словом, всё вернулось в свою колею. До конца учебного года оставалось уже совсем немного времени и кадеты подналегли на учебники. Женя занимался блестяще, память у него была феноменальная, никто из преподавателей не ставил ему балл ниже десяти, хотя многие кадеты вполне довольствовались «баллом душевного спокойствия» – шестёркой. Все баллы до шести считались неудовлетворительными, Женя же, никогда не опускаясь до такого позора, получал, как правило, от десяти до двенадцати.
Год он окончил в списке лучших, и родители забрали его на каникулы, которые он провёл в Волховитиново, в гостеприимной усадьбе Алексея Лукича. Само собой, взяли и младшенького Сашу. Как и в прежние годы оба семейства всё лето прожили в деревне, чтобы не разлучаться и дать возможность детям подышать свежим загородным воздухом.
Лето было наполнено приятным бездельем, купанием в Вязёмке и в местном полузаросшем пруду, любимой рыбалкой, влажным лесом и сухим жарким лугом, грибами, земляникой, лесной малиной, сенокосом, конюшней, походами в ночное с деревенскими мальчишками, долгими вечерами на веранде, парным молоком, домашним хлебом, чаем, вареньем и огурцами с грядки… Но все радости этой жизни Женя готов был легко отдать за тихую прогулку с трёхлетней Лялей. Он сам не понимал, отчего ему так хочется быть с этим ребёнком, приглядывать за ним, ласкать, исполнять капризы, добывать ему сладости и маленькие подарки, вроде лугового цветочка или пойманной возле пруда стрекозки. Когда Женя обнимал малышку, ему казалось, что это главное счастье его жизни, он вдыхал её молочно-лесной запах и обмирал от наслаждения, потому что весь мир вокруг пах именно так – лесом, лугом, молоком, речным туманом поутру, свежескошенным сеном и разомлевшей на солнце подвялившейся малиной; он не понимал, отчего ребёнок, даже не связанный с ним родственными узами, может занимать такое огромное место в его душе, и отчего душа эта обмирает при одном лишь прикосновении к нему или хоть только воспоминании о нём. Эта девочка была наваждением, мороком, волшебной сказкой, её власть над Женей казалась неоспоримой, и даже взрослые, замечая это, иногда позволяли себе слегка потрунить над заботливым опекуном.
Прекрасны и уютны были летние счастливые месяцы, но уже в начале августа Женя почувствовал неодолимое желание вернуться в корпус и считал дни, остающиеся до отъезда в город. Считать ему пришлось недолго, летнее счастье скоро закончилось и семейства Волховитиновых и Гельвигов благополучно вернулись в Москву. Учебный год начался вполне обычно, и Женя вернулся к учёбе так, будто бы всю жизнь только этим и занимался – начинал новый учебный год.
Учился он по-прежнему хорошо, но в его поведении стали проглядывать ранее отсутствовавшие черты – он стал властен и нетерпим, с раздражением относился к однокашникам, смотрел на них хмуро, враждебно, однако, парадокс состоял в том, что кадеты воспринимали это как норму и молча сносили его придирки и нарочитую грубость. Очевидно, с совестью у товарищей Жени всё было в порядке, они не забыли, как избивали его за недоказанное преступление и в полной мере ощущали свою вину. Он стал чем-то напоминать штабс-капитана Новикова, которого кадеты боялись и не любили. С Женей хоть и общались, но как-то сторонились его, в глаза ему боялись смотреть; как только он появлялся в какой-нибудь стайке, общение внутри неё сразу сникало, разговор принимал вялое течение, исчезали смех, шуточки, и стайка неукоснительно разваливалась. Иногда, сидя на уроке, Женя молча оглядывал свой класс, без мысли, без чувства, но с гибельным ощущением неотвратимости мести, ему казалось, что месть обязательно придёт, но мстить будет не он, а какая-то сверхсила, какой-то надмирный ураган, который снесёт этих жалких людишек, одержимых жаждою боли, звериным стадным инстинктом, мучительным желанием доминировать над слабым, жалким и одиноким. Он вспоминал, как корчился и задыхался под пыльным одеялом, как захлёстывал его тогда панический страх смерти, и видел своих товарищей-кадет, искорёженных чудовищной сатанинской давильней, видел переломанные руки и ноги, окровавленные тела, видел собак-людоедов, пожары, клубы пороховой гари, перекошенные кокаином дегенеративные рожи, расстрельные стены, сплошь покрытые кавернами от пуль… Он видел всё это и не испытывал ужаса, напротив, удовлетворённое желание и телесное расслабление, ощущаемые им, успокаивали и умиротворяли его истерзанную душу. Перемены во вчерашнем изгое и его новые отношения с классом не остались незамеченными воспитателем Новиковым. Он ещё внимательнее стал приглядываться к Жене, негласно опекал его и ненавязчиво – полунамёками и умелой корректировкой поступков – обучал искусству быть первым и главным. И талантливый кадет быстро впитывал его уроки, ловко формируясь в умелых руках Удава. Так Женя, лидируя во всём и вроде бы находясь в рамках коллектива, а на самом деле – вне его, подошёл к окончанию второго класса, а потом и третьего. В четвёртом классе он немного сблизился с товарищами, поскольку старая неприятная история постепенно забывалась. Правда, забывалась она только однокашниками Жени да кадетами других классов и других рот, но не им самим. Для его товарищей всё, случившееся четыре года назад, было просто неприятной историей, и потому коллективная память не желала удерживать травматических подробностей, но для Жени не существовало такого понятия, как забвение, слишком глубокими оказались раны, нанесённые неумными руками. Женя всё помнил, но, главное, – ничего не хотел забывать.
В четвёртом классе, который входил уже в состав второй роты, он стал старшим кадетом. Штабс-капитан Новиков долго-долго присматривался к нему и наконец понял, что рядом с ним подрастает его маленькая копия. Во второй роте, как и во всех почти возрастных объединениях подобного рода, существовали обычные мальчишеские шалости, проказы и маленькие грешки, характерные для подростков, вошедших в переходный возраст. Здесь уже покуривали, проявляли интерес к плотским вопросам, что выражалось в коллективном увлечении порнографическими карточками, на которых были изображены полуодетые нимфетки, баловались картишками, причём, играли уже не на интерес, как раньше, а на гербовые пуговицы либо мелкие монеты, и даже интересовались алкоголем, коего воздействие пытались испытать на себе во время воскресных отпусков. Всё это не оставалось незамеченным. Воспитатель Новиков щедро раздавал взыскания и с помощью страха и наказаний крепко держал в узде своих подопечных. Однако, хорошо зная, что необъятное объять невозможно, он в качестве помощника привлёк к своей работе Женю, которого товарищи опасались не меньше, чем самого Удава. Работа была долгой и кропотливой, на протяжении всего учебного года Женя совершенно официально в качестве старшего кадета казнил и миловал своих товарищей, а если в классе всё-таки появлялся какой-то непорядок, Удав спрашивал за него со своего ставленника. И частенько сам Женя получал взыскания от командира за то, что где-то недоглядел, а где-то не захотел вмешиваться. После этих взысканий он зверел и тогда не только в собственном классе, но и во всей роте никто не смел перечить ему. Он наказывал за малейшую провинность, за малейшую оплошность; во время прогулок невозможно было кадетам даже помыслить о том, чтобы где-то в укромном уголке потянуть папироску либо вернуться из отпуска с винным запахом, и нельзя было затеять драку или какой-нибудь громкий спор, – он мгновенно, каким-то невообразимым чутьём узнавал о любых проявлениях непорядка и так же мгновенно этот непорядок искоренял. Вдобавок общая дисциплина располагала к учению, освобождённое от шалостей время обращалось на пользу кадетам, и вскоре успеваемость в классе также заметно улучшилась. Так Женя под руководством Удава через довольно короткое время создал почти идеальный коллектив, который на общих мероприятиях ставился в пример всему корпусу.
Впрочем, сказать, что всё в четвёртом классе второй роты было идеально, значило бы погрешить против истины. Как и в любом сообществе, здесь существовали свои проблемы, связанные с расслоением и наличием абсолютно разных темпераментов и мировоззрений. В классе было несколько сознательных пакостников, не способных или не желающих порой контролировать свои поступки, были и просто шалуны, все беды которых проистекали от излишней активности, были сознательные поклонники порядка и была, разумеется, общая серая масса, составляющая большинство. В беседах с Удавом Женя постигал возможности управления коллективом; главным кредо Новикова было – разделять активную верхушку. Пассивное большинство само будет подчиняться властной силе, ибо у него не хватит ни воли, ни смелости сопротивляться. Стоит ему только показать возможности власти, как оно сразу станет покорным и послушным. Другое дело – верхушка, которая сама бессознательно жаждет первенства и возможности делать всё, что заблагорассудится. Разделять заводил и шалопаев, поучал Удав, нужно сначала территориально, рассаживая их в классе как можно дальше друг от друга, – и это дело воспитателя. А уж потом – разделять следует морально, то есть вбивать между ними клинья, вносить в их среду раздор, и это как раз забота старшего кадета. Но чтобы не создавать острых ситуаций, делать подобные вещи следует очень осторожно, незаметно. Получаться всё должно само собой и участие старшего кадета в раздоре не должно осознаваться теми, на кого направлены такие меры. Хулиганы и циники, таким образом, не смогут впредь действовать слаженно, а вред от их одиночных, индивидуальных действий будет значительно уменьшен.
