Накануне погромов появилась в городке молодая женщина с двумя маленькими девочками возраста моего и Товы. Она была городской. Это видно было по их одежде и прическе. Я думаю, что она была направлена в местечко какой-нибудь партией для пропаганды и агитации. Вечерами, когда женщины городка выносили стулья из дома, усаживаясь рядом на площадках у дома, где играли их дети, часто появлялась эта женщина со своими девочками. Девочки, красиво одетые, с бантами в волосах, пели и декламировали перед женщинами.
Во время одного из погромов я увидела эту женщину, пробегающую мимо нашего дома. Она перепрыгнула через забор соседнего дома. За ней гнался бандит. Всем своим чувствительным детским сердцем я желала ей спасения. Я не знала, что такое изнасилование женщин, но знала, что существует какое-то зло, от которого прячут девушек.
Мы в Кенеле в доме дедушки. Бандиты ведут по улице пленных красноармейцев. В Кенеле мой дедушка, владелец маслобойни, и еще один зажиточный еврей, хозяин аптеки, откупали городок от бандитов, и там не убивали жителей. Один из пленных, молоденький еврейский парень, сбежал из колонны и скрылся в доме дедушки. Я увидела его в доме, в кровати, обвязанного женским платком и прикрытого одеялом. Мои тети Ривка и Ада стоят у кровати и уговаривают его лежать спокойно, не вставать, так как бандиты скоро оставят городок, и он будет спасен. Но парень отказывается оставаться в доме, ведь он подвергает опасности нашу семью. Выражение его лица тревожное, расстроенное, он сбрасывает с себя одеяло, головной платок, и, одетый в форму красноармейца, выбегает из дома. Я, маленькая девочка, стояла рядом с тетями и с волнением следила за происходящим.
Недавно мой 93-летний дядя Мордехай подтвердил это мое воспоминание и прибавил, что и он, и Юда заходили в комнату и уговаривали парня остаться.
Вскоре после его ухода мы услышали стрельбу со стороны синагоги. Взрослые говорили, что красноармеец скрылся в синагоге, а бандиты нашли его и расстреляли.
Мы с Товой часто гостили в Кенеле, бывая там подолгу. Бабушка Рахель уже не жила там, они с дедушкой разошлись еще до женитьбы родителей. Когда мы гостили у дедушки, то любили обмакивать хлеб в свежее подсолнечное масло и жевать жмых. Жмых выходил из-под пресса в виде круглого диска. Мы его ломали на куски и жевали. Это была наша любимая еда в Кенеле. Я не помню, чтобы нас там баловали конфетами. Разумеется, что шоколада, жвачки, вафель или мороженого не было, но на конфетной фабрике возле нашего дома производили леденцы. Через окна мы наблюдали за процессом их приготовления. Они были разноцветными с кисло-сладким вкусом. Папа привозил из Умани конфеты из спрессованных семечек. Но хотя в Кенеле особенно не баловали нас сладостями, мы очень любили там гостить. Я навеки привязалась дедушке, тетям и дядям. Больше всех полюбила я Мордехая и Юду. Теперь я понимаю причину: они больше других уделяли нам внимание. Ведь тети ухаживали за домом и за нами, а дедушка с сыновьями был занят с утра до вечера на маслобойне. Старый украинец, работавший там же, был в семье и «субботним гоем», т. е. в субботу зажигал свечи, печи для обогрева дома зимой и делал другие нужные работы, воспрещенные евреям по субботам.
У семьи деда был участок земли в поле. Мордехай и Юда, которых мы звали тогда Мотл и Лейб, брали нас с Товой на участок, когда ходили обрабатывать его. Я помню: мы идем с поля, дяди несут лопаты на плечах, Мотл держит меня за руку и говорит, что придет день, и мы будем жить в Эрец-Исраэль и обрабатывать там нашу родную землю, а не чужую.
Другая картина, сохранившаяся в моей памяти, о жизни в Кенеле. Мордехай ведет меня в хедер для девочек. В Кенеле, как и в Соколивке, не было ни тротуаров, ни мощеных улиц. Широкая проезжая дорога между двумя рядами домов осенью и весной была заболочена. И вот мы шагаем с дядей вдоль ряда домов, расположенных выше дороги, а тропинка вдоль домов – сухая. Осень. Холодно, но нет снега. Мы доходим до места перехода на противоположную сторону, и я вижу девочку, выходящую из дома в сопровождении кого-то. Она одета в шубку из овчины золотистого цвета. Они направляются в тот же хедер. Мордехай переносит меня через грязь на другую сторону. Мы входим в комнату. Там сидят рядами дети за столами, а молодой парень стоит перед классом и учит их ивриту.
Рядом с Кенеле было заброшенное дворянское поместье с большим парком вокруг. Я не знаю, когда хозяева покинули дом: во время революции 1905 или 1917 года. Жители городка гуляли по субботам в парке поместья. Я помню, что меня поднимали на ограду, которая была на уровне парка. Мы не заходили через ворота. Тети брали нас к реке, когда ходили туда полоскать белье. Я помню: белые облака над рекой напоминали мне овец и разных зверей. Смотреть на них было привлекательно и страшновато.
Во время погромов довольно долгий период мы жили в Кенеле на съемной квартире напротив дедушки. Тут я помню долгую болезнь мамы. Когда ее положение ухудшилось, Юда сел на коня и понесся за врачом. Это была высокая русская женщина с серьезным, самоуверенным выражением лица. После ее посещения мать стала поправляться. Однажды я сидела у окна рядом с маминой кроватью и ела селедку с картошкой. Мама протянула руку и шепотом попросила меня угостить ее моей едой. Она говорила шепотом, чтобы не услышали на кухне, так как ей нельзя было есть грубую пищу. Я испугалась ее вида и сбежала.
В моей памяти запечатлелось посещение одной молодой женщиной сапожника (хозяина этого дома). Это была дочь соседа моего дедушки. Она вышла замуж за украинского парня из соседней деревни и, наверное, приняла христианство. Родители от нее отказались, это считалось большим позором для ее родителей, для всей ее семьи. И вот появилась эта «мешумедет» (отступница) у нас в доме. Она была молодой красивой брюнеткой, босой, одетой в длинную юбку и темную рабочую одежду, как одевались крестьянки той деревни. Мне жалко было ее. В те времена только большая любовь могла толкнуть еврейскую девушку на такой шаг.
Еще картина из быта местечка моего детства. Мы в Кенеле. Зимний вечер. Мы сидим с мамой и другими женщинами на кушетке у печи и ощипываем пух из перьев для подушек и перин. Женщины беседуют между собой. Кто-нибудь из маленьких детей соскребывает мел со стены и кладет в рот. Его мать пытается остановить его, но пожилая женщина не дает это сделать, говоря, что в организме ребенка, по-видимому, не хватает каких-то веществ. Ощипывание пуха было послеобеденным времяпрепровождением, сочетанием полезного с приятным для женщин местечка. Это было в спокойные дни в Кенеле, куда мы приезжали временно пожить, спасаясь от погромов.
Дома вокруг сожжены. На месте богатого дома с красивым садом, что стоял напротив, одни груды угля. Дети дяди Хаима, жившего в Америке, остались сиротами и должны были как-то прокормиться. И вот они собирали куски угля от сгоревшего дома и продавали его на рынке для утюгов. Дома они его немного смачивали водой, так как в базарные дни они продавали его в бумажных пакетах, взвешивая на весах. Я помогала им собирать угольки и была в курсе всего процесса.
Во время войны мы получили письмо и посылку от старшей дочери Хаима Хаи. В письме она писала, что хорошо помнит, как я девочкой пяти-шести лет помогала им собирать уголь на продажу. Мое ответное письмо, к сожалению, не застало ее в живых. Она умерла молодой от сердечного приступа. Ее дочери, родившиеся в Америке, недавно были в Израиле с туристической группой и навестили нас.
И вот еще воспоминания из последнего периода нашей жизни в местечке. В соседнем городке был жестокий погром. Повозки беженцев проезжают через Соколивку в Умань по проселочной дороге через мост. Повозки остановились на базарной площади, и жители нашего местечка окружили их. Люди рассказывают о пережитых ужасах. Я стою там, держась за руку отца. Вид беженцев потрясает меня. У всех мужчин в повозках отрезаны носы. На их месте – открытые красные раны.
И вот другая страшная картина тех времен. У синагоги на бугорке, прижавшись к стене, сидит женщина. Она вся завшивлена. Жители городка, стоящие на расстоянии от нее, говорят, что она прибыла поездом. Но железнодорожной станции в Соколивке не было. Она жует хлеб, по которому ползают вши. Люди стоят, советуются, что делать. Вечером мы дома. Кто-то стучит в дверь. Папа подает женщине еду, но в дом не пускает. На другое утро рассказали, что одна одинокая женщина взяла несчастную к себе и ухаживала за ней.
