Я переписывалась с матерью несколько лет и, прибыв в Израиль, перевела ее записи с идиша на иврит, размножила и раздала внукам. Если я успею завершить книгу о моей жизни, то обязательно включу туда воспоминания моей матери.

Я пишу, чтобы наши дети и внуки знали, как надо ценить свободную, спокойную и мирную жизнь.

Моя младшая сестра Бат-Ами, родившаяся в Стране, сказала мне, что никто ей ни разу не рассказывал о местечке. Об этой жизни она знает только из литературы.

Период жизни в доме у рынка был спокойным и мирным. Папа держал продуктовую лавку, и мама готовила для продажи домашнюю колбасу. Мы любили есть ее прямо из печи. Дома был погреб, полный всякого добра. Летом мама готовила вишневку. В погребе лежала большая бочка отверстием кверху. Мама сидела на низком стульчике, вокруг нее стояли ведра, полные спелой вишни. Вынув косточки, она кидала ягоды в бочку, а мы сидели рядом и ели темную зрелую украинскую вишню сколько душе угодно. Я не помню процесс приготовления вишневки, а только помню аромат спелой вишни, а затем вкус и аромат сладкой наливки. В погребе стояли также бочки с мочеными яблоками и солеными арбузами. Я помню также вкус зрелых яблок, груш и дынь. Больше мне никогда в жизни не приходилось пробовать таких вкусных фруктов. Во время коллективизации почти все фруктовые сады были уничтожены из-за того, что налогом облагалось каждое фруктовое дерево. И помидоры на Украине имели особую форму и вкус. Когда я приехала в Советский Союз в 1931 году, мне уже не приходилось пробовать те фрукты и овощи, которые я любила в детстве. Мы недоедали. По карточкам мы получали основные продукты питания, причем низкого качества. Особенно помнится мне селедка, которую нам выдавали сухую и невыносимо соленую, при том что в Палестине в то же время продавали соленую рыбу высокого качества всех видов, импортируемую из Советского Союза. Мама покупала также рыбные консервы в томате, сделанные в Советском Союзе. Но все эти товары выпускались только на экспорт, чтобы получить иностранную валюту и купить машины, необходимые для индустриализации.

На окраине местечка за домом бабушки жили «ам аарец» (простой народ). Это были в основном извозчики – «балагулес» (владельцы повозок). Они считались людьми низкого класса, как и другие трудящиеся (портные, сапожники). Наибольшим уважением пользовались знатоки Торы. Богатый человек искал для своей дочери жениха, знающего Тору, причем не обязательно богатого. Возчики были здоровыми, стройными парнями, одетыми по-крестьянски. Они отличались грубым языком и свободными манерами. Уважаемые люди местечка носили капоты, и из-под шапок выступали «пейсы». У зажиточных были палисадники, огороженные заборами. Их было мало. Большинство населения местечка жили в домах, двери которых выходили прямо на улицы, лишенные всякой зелени. Сыровато-черный хлеб в виде круглых, сплюснутых буханок пекли в будни, а в субботние дни халы. Оладьи жарили часто из гречневой муки. Мама подавала нам с Товой по утрам эти оладьи горячими прямо со сковороды. На местечковой базарной площади стояло два ряда лавок с обеих сторон главной улицы – широкой немощеной проезжей дороги без тротуаров. На противоположной стороне дороги, ведущей на Умань через мост, продавались промтовары. Как-то раз папа завел меня в киоск и купил пиво. Я не понимала, как это люди могут пить такой горький напиток!

Однажды утром я остановилась у витрины, в которой были выложены бусы всех цветов и оттенков: красные, розовые, желтые, зеленые. Я долго с восхищением смотрела на них. Мне особенно понравились зеленые. Я быстро побежала домой и принялась умолять маму купить мне их. Мама пообещала мне, что после приготовления обеда пойдет со мной в магазин и купит мне заветные бусы. Затем она отложила это до окончания уборки, а когда завершилась уборка, она стала у корыта и стала стирать. Весь день я ходила за ней с надеждой, что вот-вот она освободится от работы, пойдет со мной и купит мне желанные бусы. Но когда начало темнеть и я наконец-то поняла, что мама мне их не купит, я заплакала громким плачем. Я помню все случаи, когда я в детстве плакала от всего сердца. Взрослые забывают, как чувствительны детские сердца, особенно ко лжи. Так я получила урок воспитания на всю жизнь. Я никогда не обещала своим детям того, чего не могла им дать. Я им говорила правду: «Это не для тебя» или «У нас нет возможности приобрести это».

У моей бабушки Енты, матери моего отца, было семь сыновей. Трое эмигрировали в Америку перед Первой мировой войной, еще до моего рождения. С их детьми и внуками я познакомилась только в последние годы, когда они приезжали в Израиль в качестве туристов. Старшего брата отца Мордехая (Мотла), который уехал в Америку после революции, я помню. Хорошо помню еще двух братьев отца, оставшихся с нами в местечке: дядю Залмана, прибывшего с семьей в Палестину, и дядю Шнеера, единственного из братьев, оставшегося в России. Во всех их семьях старшего сына называли Яковом, по имени деда, который умер молодым. Он был «софер-стам» (переписчиком Торы). Во время эпидемии холеры он заразился, ухаживая за больными.

Бабушка Ента осталась вдовой с семью сыновьями. Залман учился в доме раввина, а у других были частные учителя. В детстве меня называли бабушкой Ентой из-за моего курносого носа. Бабушка, по маминым рассказам, была энергичной женщиной, прямой и справедливой, но вспыльчивой. Дети вызвали ее в Америку, где она и умерла. Дом бабушки Енты стоял в местечке на холме. Просторная площадка перед ее домом высыхала ранней весной и была любимым местом детских игр. Ее длинный, окрашенный в светло-желтый цвет дом был одноэтажным, как и все в местечке. Я не помню двухэтажных домов ни в Соколивке, ни в Кенеле. В его правой части жила бабушка, а в левой – дядя Мотл с семьей. Он был уважаемым человеком, преуспевающим торговцем рыбой. Я помню его серьезное лицо с черной бородой. Мой отец был светловолосым с рыжей бородой. Мои сестры Това и Сара похожи на отца. В моей памяти сохранилось лишь одно воспоминание о доме дяди Мотла – Това, дядя и я сидим на балконе его дома, застекленном цветными стеклами, и пьем чай из японских или китайских чашек. Помнится мне, что во время погромов говорили взрослые: «Ведь Мотл говорил нам не радоваться революции, предупреждал, что будут еврейские погромы, убеждал не участвовать в манифестациях». Я помню, что, когда в местечке узнали о свержении царя, все жители вышли на улицу с красными цветами и красными шелковыми лентами в петлицах. Мне было тогда всего три года и три месяца. И прав ведь был дядя Мотл. Он помнил погромы, сопровождавшие революцию 1905 года.

Дом бабушки прилегал к дороге, ведущей на Кенеле, находившуюся в пяти верстах от Соколивки. Дома дяди Залмана и дяди Шнеера были с другой стороны дороги. Помню бабушку, сидящую на завалинке и вяжущую щетки для побелки. Рассказывают, что после смерти деда она содержала семью благодаря этой работе. Дома в местечке белили внутри и снаружи белой глиной, коричневой глиной мазали полы в канун субботы. Такой пол был у дяди Хаима. В двух предыдущих квартирах пол был дощатым. В день, когда мазали пол глиной, нам, детям, разрешали заходить в дом после того, как пол высыхал. Такой пол я увидела после Второй мировой войны в Бессарабии в городе Когуле.

Была еще родственница в местечке – тетя нашей мамы. Она жила на берегу реки около моста, по которому проходила дорога на Умань. Мы купались в этой реке. Вода в ней казалась зеленой от отражения деревьев и кустов, что росли вокруг. И помнится мне приятный аромат чистой речной воды. Дом тети был построен на холме над рекой, за ним рос фруктовый сад, а перед ним стояли новые повозки, которые, по-видимому, изготовлял ее муж. Тетя была очень гостеприимная.

В местечке жила семья моего дяди Хаима, который эмигрировал в Америку до Первой мировой войны. Его жена умерла во время погромов, о его детях я расскажу в дальнейшем. В его доме мы жили в последний период нашего пребывания в местечке. Недавно нас навестили две его внучки из Америки в возрасте 58 и 60 лет, дети старшей дочери Хаима, которую я хорошо помню.