Я стою на скале лицом к морю, и плотный войлок моих чудных волос треплет северный ветер. А вода – вот же она – у самых ног.

Плещется.

Я раскидываю руки, словно пытаюсь обнять этот мир. В этот момент на меня наезжает камера, потому что меня снимают для истории.

Истории Российскою флота, разумеется, потому что я уже внес кое-что в эту историю и еще – ого-го! – сколько еще внесу.

Камера продолжает наезжать.

Видно мое лицо крупным планом с раздувающимися ноздрями. «Это все мое, – говорят мои блестящие глаза, – мое, я все это охраняю».

Я продолжаю стоять с голыми руками, с непокрытой головой, с блестящими глазами на совершенно голой скале.

Камера отъезжает.

Вид сверху: я превращаюсь в точку, затем скала превращается в точку, потом залив превращается в точку, за ним – море и вся планета.

Идем мы домой с боевой службы.

Отбарабанили девяносто суток, и хорош, хватит.

Пусть им дальше козлы барабанят.

Подходим к нашим полигонам, а нам радио: следовать в такой-то квадрат и так куролесить суток десять.

И все сразу же настроились на дополнительные деньги. Но командир нам разъяснил, что к деньгам это распоряжение не имеет никакого отношения, боевую службу нам засчитают по старым срокам, а это – как отдельный дополнительный выход в полигоны.

И народ заскучал.

Видя такое в населении расстройство, командир вызывает доктора и говорит. «Так, медицина! Срочно найди какого-нибудь подходящего матроса и чтоб у него сиюминутно разыгрался аппендицит. Тогда я дам радио и нас сразу в базу вернут».

И док немедленно нашел нужного матросика и сказал ему: «У тебя сиюминутно разыгрался аппендицит, но не бойся, на два дня ляжешь в госпиталь, а потом я за тобой приду».

Сказано – сделано: мы радио – нас к пирсу. А на пирсе уже дежурная машина и дежурный военрез.

Док берет бутылку спирта и к нему: «Слушай! Вот тебе спирт. У парня ничего нет. Ты подержи его два денечка, а там и колики пройдут».

Но как только мы передаем тело, нас опять мордой в море, в тот же самый полигон, в котором мы не доходили.

Так что с ходу к мамкам попасть не получилось.

То есть ни женщин, ни денег.

То есть налицо горе.

Ну, естественно, с горя все напиваются, как последние свиньи.

Корабль плывет во главе с командованием, а на нем все лежат.

Зам, катаракта его посети, ходит по кораблю, проверяет бдительность несения ходовой вахты, а его в каждом отсеке встречают трупы, застывшие в разнообразных позах, а доктор его успокаивает – мол, это все из-за свежего воздуха: произошла активизация процессов метаболизма в организме и организм с ней не справляется, вот и спит.

Зам терпел все эти бредни до последнего. До того, пока не обнаружил начхима, лежавшего на столе на боевом посту безо всякого волнового движения, а изо рта у начхима тухлыми ручейками вытекали его личные слюни. Я вам скажу по этому поводу, что лучше уссаться в кровать по случаю собственного дня рождения.

Зам вылетел с криком: «Начхим пьян, сволочь!» – и тут уж группе командования пришлось-таки заметить, что что-то действительно на корабле происходит.

Начхима вызвали в центральный, но по дороге ему изобрели легенду, по которой последние дни ему абсолютно не моглось, совершенно не спалось и он у доктора выпросил сонных таблеток, ну и, опять же, метаболизм… Какой, в монгольскую жопу, метаболизм?! – орал зам так, что за бортом было слышно, но все участники событий стояли на своем Зам орал, орал, а потом ушел в каюту и оттуда уже позвонил доктору:

– Что-то у меня голова разламывается, не могу уснуть. Дай чего-нибудь.

И доктор дал ему «чего-нибудь»… особую наркотическую таблетку.

Зам как скушал ее, хвостатую, так сразу же упал головой в борщ, разломил тарелку и напустил слюней значительно больше, чем начхим.

И были те слюни и гуще и жирней.

– Доктора! Доктора! – орали вестовые и таскали тело заместителя туда-сюда, спотыкаясь о вскрытые банки из-под тушенки.

Доктор явился и установил, что зам спит, а слюни у него из-за таблетки.

– Ну вот видишь, – говорил ему потом командир, – и у тебя слюни пошли.

У нас Демидыч в автономке помирал. Сорок два года. Сердце. Командир упросил его не всплывать, потому что это была наша первая автономка и возвращаться на базу ему не хотелось.

– Дотерпишь?

– Дотерплю…

И терпел. Ему не хватало кислорода, и я снаряжал ему регенерационную установку прямо в изоляторе.

–Хорошо-то как, – говорил он и дышал, дышал.

– Посиди со мной.

И я садился с ним сидеть.

– Вот здесь болит.

И я массировал ему там, где болит.

– Помру, – говорил Демидыч, и я уверял его, что он дотянет.

– Ты человек хороший, вот ты мне и врешь, думаешь, я не чувствую?

А потом он мне начинал говорить, что кругом только и говорят о том, что раз я не пью, значит закладываю.

– Дураки, конечно, но ты смотри, они ведь подкатывать под тебя будут, чтоб действительно всех закладывал, ну ты знаешь, о ком я. Грязь это, Саня, какая это грязь. А ты… в общем, дай я тебя поцелую, чтоб у тебя все было хорошо… Вот и хорошо… хорошо…

И он, поцеловав меня в щеку, отворачивался.

Тяжело было к нему ходить. Если я не приходил несколько дней, Демидыч всем жаловался:

– Химик ко мне не ходит…

– как я где-то читал.

Я тогда читал всякую муть, потому что ничего особенного читать не дозволялось.

А Демидыча хоронили уже на земле.

Дотянул.

Между прочим, один мой знакомый вышел на пенсию, в запас, и стоя перед зеркалом с утра, решил, как водится, прыщик себе выдавить.

Выдавил прыщик с видимым удовольствием, угорь рядом с ним прихватил, ухмыльнулся, подмигнул себе и крякнул, а вечером помер от непонятной болезни.

Говорят, причиной столь мощного недомогания послужил тот самый прыщик, появившийся у него незадолго до выхода в запас.

А друзья на поминках вспоминали его по-разному, все больше с любовью, неизменно добавляя: «Ничего себе туй на лбу выдавил!»

И пенсия его пропала.

Вся отошла стране любимой, потому что до этого момента он как раз с женой развелся и поделил белье и чемоданы, а жена пробовала потом восстановить свое отношение к его пенсии, собственно говоря, задним числом, но ничего у нее, по-моему, не получилось.

Валеру все время пытались убить. И не то чтобы это были люди – нет, скорее всего, так складывались обстоятельства.

Можно сказать, судьба, взяв в руки молоток, ходила за ним по пятам.

То он упадет с крыши двухэтажного дома в крыжовник, то полезет на старую березу за опятами, которых и без того вокруг на пнях сколько угодно, а потом сорвется с нее, да как гакнется задом о бревно, да так и останется в таком положении на некоторое время.

И все-то судьбе не удавалось уложить его на досочку, сделать по бокам бордюрчики и прикрыть всю эту красоту сверху крышечкой.

Валера из всех испытаний выходил с улыбкой гуинглена на устах сахарных. А в море, когда они всплыли перед носом американского авианосца, выходящего из базы Якасука – каково название, – их тут же надело жопкой на морду этому носорогу.

Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru