Отец и потом много и честно работал. Когда разрешили уехать из ссылки, он еще какое-то время подумал, а потом поехал строить Волжский автозавод. Построив его, он на нем до самой пенсии и проработал. У него было много орденов и медалей за доблестный труд. Умер он шесть лет назад. Царство ему небесное. Нет. Отчество тоже менять не будем. Пусть остается какое есть. Плевать, что подумают. Пусть что хотят, то и думают.

Ну, может, хоть фамилию поменять? Будет: Альфред Рейнгольдович Карпов. Звучит, конечно, глупо. Но хоть что-то…

Если так сделать, то я уже не буду связан с тетей Олей. Старшей сестрой моего отца Ольгой Кох, которая фактически спасла его от голодной смерти в колхозе, делилась с младшим братиком последним куском. К ней я каждое лето ездил в Джигинку все 1970-е годы. Она с мужем вернулась в родную деревню сразу, как только разрешили – в 1964 году. Разумеется, их отчий дом оказался занят чужими людьми, и ей его не вернули. Они построились напротив, на другой стороне улицы, и всю жизнь она ходила мимо дома, построенного ее отцом. Пройдя и трудармию, тюрьмы и лагеря, она сохранила спокойную, терпеливую рассудительность. Она была до тошноты чистоплотна, много и красиво вышивала, прекрасно готовила.

А как она доила корову! Мыла ее, затем отдельно мыла вымя, смазывала его вазелином. А потом струи начинали звонко бить в оцинкованное ведро… Какое это счастье: пить парное молоко с выпеченными ею пирожками – кухами. Корова сочно хрустит зелеными стеблями кукурузы или, как ее называют местные казаки, «бодылки», за стенкой аппетитно хрюкают поросята, кудахчут куры, хлопают крыльями гуси. В саду под тяжестью черных и оранжевых ягод склоняют свои ветви вишни и абрикосы местного сорта «жердели». Красное южное солнце садится за «кручи» в конце деревни… Она умерла от рака в 64 года.

Или отцов брат Рудольф, 1923 года рождения. В 1941 году из армии – сразу в лагерь. И вплоть до конца войны – лесоповал. Оттуда он пришел с женой, тетей Галей. На руках у нее были синие наколки, и она без конца курила «Беломор». Потом всю жизнь дядя Рудольф проработал в совхозе. Там, на лесоповале, на обских болотах заработал он жуткий тромбофлебит и умер 60 лет от роду.

А была еще старшая сестра Мария. Ее звали Марихен. И у нее был сын Генрих. В деревне его звали Гаррик. Был неведомый старший брат Карл, который умер где-то во Фрунзе. Он уже был совсем взрослый, когда их депортировали. Был еще брат Адольф, которого в 1940 году забрали в Красную армию и который пропал без вести в первые дни войны. Видимо, погиб сразу или попал в плен. Поэтому его не успели депортировать.

Наконец был отец (мой дед), умерший в 1944-м. Он умер в 59 лет, зимой. Отец рассказывал, что могилу ему выкопали за деревней, на склоне горы. И долго еще потом после похорон чернел на снегу его могильный холмик. А потом и его занесло снегом. Была мать (моя бабка) Августина (баба Гутя), умершая в год моего рождения, так и не научив меня немецкому языку.

Все они жили недолго, рано умерев от голода и болезней. Судьба была несправедлива к ним. Они много и тяжело работали, светлых дней в их жизни было мало. Но это были совсем не злые, красивые и работящие люди. Они были все крепко скроены, с огромными жилистыми руками, мощными плечами, физически очень сильные и выносливые. Но даже таких людей убивает непосильный, изнурительный труд. Они просто надорвались.

Можно ли было сделать вид, что ничего этого не было, что этих людей в моей жизни не существовало? Стать не Кохом, а Карповым?

Там, по русской, материнской линии тоже была и коллективизация, и раскулачивание, и стройки первых пятилеток. Была война, ранение, инвалидность деда, тяжелый беспросветный труд бабки… Но это уже другая история. Но что делать с этой, с историей семьи Кох?

А ничего не делать, оставить все как есть. Ничего уже не изменишь, что было – то было. Все мы несем на себе груз прожитых до нас жизней. Это только кажется, что ты в ответе только за себя. Нет! Недаром в Библии сказано, что Бог наказывает детей за грехи отцов и так на несколько поколений вперед…

Вот это: Альфред Рейнгольдович Кох, что это? Наказание? Вряд ли… Тогда что? Почему это так важно для меня? Почему я не могу перестать им быть? Не знаю… Наверное, это долг перед своими предками. Странно, откуда этот долг взялся? Почему я чувствую – я должен? Не знаю… Но ведь чувствую! Но и не только. Нет. Не только долг. Что же это? Как назвать это острое чувство потребности в национальной идентификации?

Ученые говорят, что вкусовые рецепторы у человека открываются и обретают чувствительность постепенно, не сразу. Человек уже перестает расти, он уже может иметь детей, давно бреется и даже уже отслужил в армии, а вкусовые рецепторы все еще продолжают раскрываться. В 25 человек начинает понимать букет хорошего вина (до этого все вина казались на один вкус), потом – прелесть сыра «с душком» (а раньше казалось: какая гадость – дерьмом воняет), тонкий аромат испанского свиного окорока, нежность спаржи и удивительный вкус выдержанного говяжьего стейка. Он начинает понимать, что правильно поджаренное на гриле мясо не нужно поливать кетчупом, что картошка фри – не самый лучший выбор для гарнира и что макароны «по-флотски» – это не «спагетти болонезе».

Так и с национальностью. Может, это очень субъективно, но мне кажется, что где-то в районе сорока у мужчины возникает потребность «назвать себя». Понять, кто ты, откуда ты, где твои корни, продолжением чего ты являешься, из недр чьей истории ты вынырнул и прервется ли на тебе та тонкая линия, которая началась задолго до тебя?

Национально детерминированные люди проходят этот этап легко: у них все понятно и органично. Они живут на земле своих предков, отец и мать у них титульной нации, и проблемы выбора у них нет. Быть может, поэтому они этого этапа не замечают, а метания друзей-инородцев кажутся им «мудовыми рыданиями».

Это не только моя персональная история. Я это знаю по всем своим друзьям и знакомым, которые принадлежат к национальным диаспорам либо являются «полукровками».

Я уже больше десяти лет как вступил в этот период жизни. И моя помощь Ольге Лапиной в написании этой книги – моя дань памяти моим предкам. И тем, кого я знал и любил. И тем, кто были до них…

Несколько лет назад, кажется, ничто не предвещало, что эта книга будет написана. С чего все началось? С Рождества. С немецкого Рождества.

Городской журнал «Анапа сегодня» заказал мне статью о немецком Рождестве. Предполагалось, что писать я буду о том, как в бывшем немецком селе отмечалось (и отмечается сегодня) Рождество.

«Гвоздем» статьи предполагалось сделать рецепт кухи – немецкого пирога. Сама же статья должна была быть приятной во всех отношениях – вкусной, волшебной, красивой.

Но в результате в бывшем немецком селе мне не удалось узнать рецепт кухи. Были и такие потомки джигинских немцев, что всерьез переспрашивали меня: «А что такое куха?» На что я обескураженно отвечала, что вот это-то я у них и хотела бы узнать.

Сама, кстати, я пробовала куху «по-джигински». И не раз. Помню, как пожилая джигинская немка, у которой я жила на квартире некоторое время, по праздникам пекла эти самые кухи. С вечера замешивала тесто, после чего всю ночь не спала – «священнодействовала» над квашней. Я очень хорошо запомнила, как она аккуратно выбирала из сахара малейшую пушинку-пылинку, как тщательно просеивала муку, как придирчиво просматривала выбитые в чашку яйца – чтобы все было идеальное, чистейшее, белейшее. И в итоге вкуснейшее.

Это были изумительные кухи. Они таяли во рту. Действительно таяли! Но это было так давно. И немка та давно уехала в Германию, и жизнь ее совершенно изменилась с тех пор. Раньше, до отъезда в Германию, ее день состоял из многочисленных хлопот по хозяйству. Вставала она, как правило, рано, еще затемно. «Управлялась» по хозяйству. И только после добросовестно сделанной работы садилась пить горячий кофе. С чем-нибудь вкусным. С той же кухой, например. Представить ее без работы и вне работы было невозможно. Хотя в то время она уже была на пенсии.