Но все эти неприятности потонули в обострившихся интимных волнениях его сердца. У Берсов путаница отношений росла. Лиза «спокойно и уверенно владела им». Она становилась ненавистной Толстому, и он с трудом сдерживал себя в ее обществе.

В Покровском, куда Лев Николаевич часто ходил пешком из Москвы (12 верст), появилось новое лицо. Семья Берсов не так давно познакомилась с профессором Нилом Александровичем Поповым. Это был человек лет 35, степенный, с медлительными движениями и выразительными серыми глазами. Он очень охотно проводил время в обществе Софьи Андреевны и часто, беседуя даже с другими, не спускал глаз с грациозной фигуры и оживленного лица молодой девушки. Он нанял дачку за две версты от Покровского и не отказывал себе в удовольствии проводить время в семье Берсов.

Хозяйка дома говорила:

— Соня очень нравится Попову.

Но Софья Андреевна и сама чувствовала это. Она просто, весело и оживленно шла навстречу сближению с профессором. И такое поведение, казалось, привлекало его сильнее всякого кокетства. Но это сближение действовало и на Толстого. В нем просыпалась ревность. Быть может он и на этот раз погубил бы свое зарождавшееся чувство сомнениями, анализом, рассуждениями… Но думать было некогда: чувство зрело под бичем ревности. Софья Андреевна сидела в Покровском на приступочке дачи и весело болтала со своим профессором, а Лев Николаевич, «притворяясь, что ему ничего, изо всех сил ревновал и любил ее»…

Были ли то инстинктивные или сознательные стратагемы молодой девушки? Кто знает?

Она сказала как-то Толстому, что без него писала повесть.

— Повесть? Как же это пришло вам в голову? И какой сюжет?

— Описываю нашу жизнь.

— Кому же вы даете ее читать?

— Я читаю ее вслух Тане.

— А мне дадите?

— Нет, не могу.

Он, конечно, настаивал…

6-го августа Толстой уехал в Ясную Поляну. Любовь Александровна Берс с тремя дочерьми собралась навестить своего отца, того самого Александра Исленьева, — отца, который описан Толстым в «Детстве», «Отрочестве» и «Юности». Исленьев, проиграв в карты все свои владения, жил в поместье второй жены — в Ивицах. Имение находилось в 50 верстах от Ясной Поляны, и Лев Николаевич взял слово с Любови Александровны Берс, что по дороге в Ивицы она заедет к его сестре.

Они приехали в Ясную Поляну вечером. И было смешно и трогательно смотреть, как Лев Николаевич хлопотал об ужине и неумелыми руками помогал горничной стелить постели для приезжих барышень. На другой день устроился пикник в «Засеку» — вековой казенный лес, окружающий Ясную Поляну. На большой лесной поляне разостланы были ковры. Графиня Толстая и Любовь Александровна Берс хлопотали около самовара и привезенных с собой закусок, а Лев Николаевич заставил всю молодежь забраться на громадный стог сена и организовал на его вершине большой хор (на пикник съехались гости из окрестностей), которым дирижировал с воодушевлением…

В Ивицах шло сплошное веселье: танцы, игры, беготня. На третий день к вечеру перед изумленным обществом предстал верхом на белом коне Лев Николаевич Толстой: в опустевшей Ясной Поляне он соскучился по юным голосам и смеху своих гостей и сделал 50 верст верхом, чтобы снова повидать их. Он был бодр, оживлен и вел себя решительно, ясно выделяя своим вниманием Софью Андреевну. Молодая девушка поддавалась его настроениям и заметно краснела в его присутствии. Ее глаза говорили: «Я хочу любить вас, но боюсь…»

Даже флегматичная Лиза заволновалась.

— Таня, — говорила она, плача, младшей сестре, — Соня перебивает у меня Льва Николаевича. Разве ты этого не видишь?.. Эти наряды, эти взгляды, это старанье удалиться вдвоем бросаются в глаза…

Наконец произошло полуобъяснение.

«Чертенок-Татьянчик» так описывает эту сцену в своих «Воспоминаниях»:

«Вечером, после ужина меня просили петь. Мне не хотелось, я убежала в гостиную и искала, где бы спрятаться. Я живо вскочила под рояль. Комната была пустая, в ней стоял открытый ломберный стол после карточной игры.

Через несколько минут в гостиную вошли Соня и Лев Николаевич. Оба, как мне казалось, были взволнованы. Они сели за ломберный стол.

— Так вы завтра уезжаете? — сказала Соня, — почему так скоро? Как жалко!

— Машенька одна, она скоро уезжает за границу.

— И вы с ней? — спросила Соня.

— Нет, я хотел ехать, но теперь не могу.

Соня не спрашивала — почему. Она догадывалась. Я видела по выражению ее лица, что что-то должно важное произойти сейчас. Я хотела выйти из своей засады, но мне было стыдно, и я притаилась.

— Пойдемте в залу, — сказала Соня. — Нас будут искать.

— Нет, подождите, здесь так хорошо. И он что-то чертил мелком по столу.

— Софья Андреевна, вы можете прочесть, что я напишу вам, но только начальными буквами? — сказал он, волнуясь.

— Могу, — решительно ответила Соня, глядя ему прямо в глаза.

Тут произошла переписка, уже столь известная по роману «Анна Каренина».

Лев Николаевич писал: «В. м. и п. с. с». и т. д.

Сестра по какому-то вдохновению читала: «Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья». Некоторые слова Лев Николаевич подсказал ей.

— Ну еще, — говорил он. «В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня, вы с Танечкой…»

На обратном пути Берсы снова провели два — три дня в Ясной Поляне и вместе с графиней М. Н. Толстой, уезжавшей за границу, двинулись в Москву.

В Туле неожиданно предстал перед ними в дорожном костюме Толстой. К общей радости оказалось, что он… тоже едет в Москву.

В Москве для Толстого начались трудные дни. Он старался работать для своего педагогического журнала, бывал в театре и у знакомых. Но все больше и больше тянуло его к Берсам. Сначала он выдерживал характер и приходил через два — три дня. Потом махнул на все рукой и появлялся чуть не каждый день. Ему казалось, что частые его посещения вызывают недоумение и даже недовольство хозяев. Он чувствовал себя неловко и все-таки не мог оставаться дома. Софья Андреевна встречала его то весело и радостно, то грустно и мечтательно, то сурово и строго. Ее утомляло ожидание, мучила неопределенность. Она дала ему наконец свою повесть. Но лекарство не произвело сразу того действия, на которое она, по-видимому, рассчитывала. Толстой медлил, сомневался, испытывал себя. Его гордость боялась возможности отказа. Великие люди болеют и любят также, как и все остальные смертные. Восемнадцатилетняя девочка, живая, неглупая и с характером, но ничем не выделявшаяся из среднего уровня, уже держала гениального человека в своих руках. Волею судеб и обстоятельств она сделалась властительницей всей его сложной духовной жизни. Ему казалось, что в ней одной его счастье, и ее любовь стала в данный момент единственной целью его жизни.

Один из благочестивых биографов Толстого с недоумением останавливается перед вопросом: почему великий писатель не проявил в данном случае своей проницательности? Почему он так много требовал в своих письмах от Валерии Арсеньевой и ничего не ждал, кроме любви, от Софии Берс?

Почему?.. Валерию Арсеньеву он пытался воспитывать, чтобы сделать из нее для себя сносную жену.

Софью Андреевну Берс он любил и страстно, всем существом тянулся к ней.

Вот отрывки дневника Толстого, относящегося к тому времени. Они лучше всего обнаруживают его тогдашние чувства.

«23 августа. Ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже! А путаница большая. О, коли бы выбраться на ясное и честное кресло… Я боюсь себя, что, ежели и это желанье любви, а не любовь! Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны и все-таки она. Ребенок! Похоже.

26 августа. Пошел к Берсам пешком. Покойно, уютно. Девичий хохот. Соня нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты! Ее мучает неясность. Все я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» — задело славно. Я успокоился. Все это не про меня…