— Арабская единица. Или тебе больше нравится римская? — гремел Фукач на весь класс.

— Никакой мне не нужно! — Я встал. — Я это знаю.

Дэжо толкал меня под партой. Боялся, что я разозлю Фукача, и тот вызовет и его. Только он ошибся. Фукач разрешил мне отвечать еще раз. Я ответил все без единой ошибки.

— Ну, теперь арабская пятерка плюс старая единица, получается шестерка, делим на два — получается тройка.

Дэжо все пихал меня под партой: не вздумай, мол, спорить. Хотя это была явная несправедливость. Если я знаю, значит, ставьте пятерку. Но тройка есть тройка; все лучше, чем кол, пусть даже римский. И я оставил все, как есть.

Зато Фукач не оставил меня в покое. Ему все казалось, что я дремлю и меня надо будить вопросами.

— Что ты делал ночью? — спрашивали меня ребята во время переменки.

Тогда, осенью, я им рассказал все про Камзичку.

— Вы же понимаете сами, — махнул я рукой, — если человек в горах один и ему надо обо всем позаботиться самому, он не может дрыхнуть как бревно.

— Ух ты! — окружили меня ребята.

— А не боялся?

— Совсем один!

— А привидения?

— Не дурите, — сказал я, — никаких привидений нет. Если тебе страшно, надо пойти и посмотреть, что это.

— Скажешь тоже! Поглядел бы я, как ты станешь смотреть, если у тебя кто-то топает на чердаке!

Кристек живет возле кладбища и через день приходит в школу с новым рассказом. Он весь позеленел от страха и стал совсем тощий.

— У меня на чердаке никто не топал, а кто-то скребся в дверь, вздыхал и фыркал. Я вышел с фонариком в коридор и увидел, что это собаки скулят от страха и лезут в кухню.

— А сколько было времени? — крикнул Кристек и позеленел еще больше. — Не двенадцать, случайно?

— Мне некогда было смотреть. Я сдернул с гвоздя ружье…

— Боже мой… — зашептал Кристек. — Нельзя открывать! Надо крикнуть: «Господь бог с нами, а злой дух вон!»

— А ты отворил? — спросил Дэжо. — Да перестань же, Кристек, не то помрешь со страху!

— Сначала я спросил, кто там. Потом открыл и с ружьем наготове вышел на крыльцо.

— Ну и что? — сказал Дэжо. — Уйди ты лучше, Кристек, раз не можешь слушать! Был там кто-нибудь?

— Да никого. Слышу только, как в лопухах шевелится что-то большое. Я спрыгнул с крыльца вниз, но все вокруг было черным-черно, и трава тоже черная от мороза, ночью в ней ничего не разглядишь. Если бы хоть первый снег на лопухах удержался, я бы на белом увидал. А тут еще туман. Так я для верности пальнул разок в небо.

— Боже мой! — схватился за голову Кристек. — Разве так можно? С духами можно только по-хорошему.

— Ты, Кристек, совсем рехнулся с этим вашим кладбищем! — озлился Дэжо. — Это был медведь. Правда, Дюро?

— Ага. Утром на снегу я нашел следы. Сначала он шатался под моим окном, а потом по ступенькам поднялся к дверям. У медведей теперь уже зимняя спячка, а этого беднягу кто-то поднял, вот он и не может от голода заснуть и пустился бродить в поисках какой-нибудь пищи.

— Вот тебе и привидения. Эх ты, дохлый призрак, — толкнул Дэжо Кристека, и мы ринулись в класс, потому что прозвенел звонок.

На географии Дэжо что-то мусолил под партой. Потом толкнул меня и дал прочитать: «Слушай-ка, ты, пижон, я видел тебя утром с отцом. Дашь Зузину фотографию — буду молчать, и мы квиты!»

Вот идиот! Совсем забыл, что утром меня могли видеть с отцом. Я раздумывал, что ответить, стараясь написать в словах побольше «ы» да «и», мы специально путаем их, а потом хохочем. Получилось так: «Врбык Дэзыдер моего отца не выдел, Трангош Юрай медведя выдел, и ми квыти».

Дэжо покачал головой.

— Фотографию, — прошептал он.

Я мигнул: дескать, дам, но дам, когда она у меня будет. А это значит никогда.

Дэжо на обратной стороне фото наверняка написал бы: «Единственному любимому Дэженке от любящей Зузанки», и всем бы ее показывал. У него уже была одна такая, но ее отобрал Фукач, и он теперь раздобывает другую. Ха-ха, понятно! От таких дел подальше!

А выдумывать всякие небылицы совсем не преступление. Почему не рассказать, если тебя с удовольствием слушают? Ведь я не книги пишу.

После уроков я пошел проводить Кристека. Он не мог успокоиться, что я не верю в привидения, и решил показать мне могилы, из которых они появляются. Могилы как могилы, ничего особенного, но Кристек уверял, что земля на них шевелится. Круглый дурак! Это его бабка вечно бубнит про духов.

— Знаешь что, — сказал я Кристеку уже всерьез, — не верь ты своей бабке, все это сказки. Говорить ты ей этого не говори, ведь она уже совсем старая и только обидится. Но верить — не верь.

Кристек так и замер возле могилы.

— Как будто на свете нет других страхов, кроме этих бедняг привидений, — сказал я, совсем не имея в виду медведей или волков.

Про своего медведя я и не заикнулся. Ведь он был придуман не хуже его призраков. А Кристеку так нравится бояться. Зачем же портить ему радость?

Тетя Рыдзикова угостила меня олениной в сметане.

Олениной? Откуда?

Я выбежал в сад посмотреть, где Миша. У них живет тихий такой олень. Он спокойно стоял у забора и жевал какую-то бумагу.

Я вернулся и принялся за мясо, а тетя подсела ко мне.

— Что же это ваша мама бросила вас одних? — съехидничала она.

— И вовсе не бросила. Просто оформляет поле!

— Еще неизвестно, вернулась бы она, не привези ее ваш отец насильно.

Ну, начала свои разговорчики!

— И я бы на ее месте сбежала.

— Наша мама не сбежала. У нас в Бенюше дела. Она все время скучает без нас.

— Гм, гм, — ухмыльнулась тетя Рыдзикова, и мне захотелось выбросить куда-нибудь ее мясо. Я бы так и сделал, но оно было уже съедено.

Хотя бы уж поскорее папа приехал, и мама тоже. Я давно по ней скучаю, и Габочка, и Йожка — правда, я знаю, что он-то уж приехать никак не может. Мне больше не хотелось оставаться одному дома и у Рыдзиков тоже не хотелось быть.

Хочу быть дома с нашими.

Обычно если я о ком-то думаю и зову, то он обязательно является. Это уже проверено на Ливе. Вот и теперь я услышал, как тарахтит наш «лимон», и выбежал во двор. Я увидел, что машина заворачивает к воротам. В ней сидели мама и Габочка, они махали мне, и я от радости забрался на капот.

— Обожжешься, Дюро! — смеялся отец, и действительно наш «лимон» был горячий, как печка.

Тетя Рыдзикова выбежала и с криком бросилась обнимать и целовать нашу маму.

Притворщица противная! Сначала оговорит, а потом готова задушить в объятиях. Тетя Рыдзикова толстая и растрепанная, а моя мама красиво причесана, на голове у нее красивый платочек, и лицо красивое, и руки красивые. И Габка у нас красивая. Она как будто выросла; на ней новая красная шапочка и красные сапожки.

Мы сели в машину и двинулись вверх по долине. И мне сразу стало хорошо. Через каждый километр я с радостью мчался к ручью и жестянкой подливал воду в радиатор. Наш бедняга «лимон», горячий словно печка, кашлял и отфыркивал из открытого радиатора клубы пара. Я брал промасленную тряпку и проволокой затыкал разогретый выхлоп, чтобы было меньше треску.

— Весной отправлю ее на свалку! — ругался отец; но он твердит это уже лет десять. — Отвезу на Подберезовский металлозавод и прямо с шоссе скину в ржавую кучу железа.

Интересно, в чем он тогда будет копаться дождливой осенью?

Я носился как угорелый от радости вокруг «лимона», когда вез маму домой. И уже представлял себе, как в дверях мама снимает пальто, подвязывает фартук, разводит огонь и ставит воду для посуды.

— Что бы вы без меня делали? — говорит она, потому что сама видит, что без нее мы не можем жить.

Отец принесет дров, Габуля залезет под стол к Бою, а я вытру всю посуду. Всю-всю! И кастрюли тоже!

Про Владо, этого обожателя природы, я забываю сразу после каникул. И вспоминаю, только когда изморозь покроет деревья, все вокруг и даже лопуховые заросли. Тогда я выхожу из дома и представляю себе, как Владо подымает руку, приветствуя белые, сахарные леса и золотое солнце, и нос у него от холода краснеет, и мне становится смешно, что в этом белом мире сверкает хоть что-то красное.