– Сами вы Бабеф, Владимир Ильич, – отмахнулся Радек, но не злобно, а скорее устало. – Слух вы определяете на глаз… А ушами что видите? Николая в полном здравии?

– Ушами я ничего не вижу. Я ими шевелю, когда получается. Получим подтверждение, а потом и поговорим. О Бабефе. И о вашей предательской позиции, товарищ Радек, – уточнил Ленин.

– Предательской по отношению к чему?

– Ко всему, – объяснил Ильич.

– Как хотите. А я лично еду в Россию, – заявил Карл.

– Скатертью дорога. Но не надейтесь, что я буду носить вам передачи.

– Социал-демократия – это не только вы, – сказал Радек с угрюмостью молодого человека, готового на все. – Меня Россия знает. И я Россию не предам!

Карла Радека знает Россия!.. Боже мой, с какими шизофрениками мне приходится работать!

– «Возлюби Россию, как самого себя…» – это вы пытаетесь сказать? Типичный бонапартизм. Его, видите ли, Россия знает, а нас? А кто такие мы?.. А я кто такой?..

Ленин почти беспомощно взмахнул руками и стал жалок. Никто не проронил ни звука.

– Окна бы лучше открыли, – устало пробормотал вождь. – Концентрация вашей мысли обратно пропорциональна концентрации табачного дыма.

«Мозг приносится ветром со стороны Каспийского моря…» – всплыла в его памяти странная фраза. – Откуда это? Какой нигилист ее выдал и станцевал?..

Но не надо впадать в истерику. У меня собрались неплохие ребята. Все – немножко бабефы, зато схватывают на лету. Работать с евреями – в радость, не то что с русскими вальками. С ними – каторга. Куда их всех пристроить в новом правительстве, куда зарыть и как глубоко, чтоб не вылезли?.. Да что я!.. – ахнул он, и душа облилась кровью. – Будто на самом деле в России пустота, место освободилось и все ждут только нас?! Боги смеются. Как страшно все-таки устроена жизнь. А вдруг в газете написали правду?..

Оконная рама хрустнула, как сахар вприкуску. Подчинилась, открыли… В кафе ворвался весенний сквознячок, озорной и бойкий, как односторонняя пневмония. Гришка Зиновьев начал носиться взад-вперед, размахивая руками и проветривая таким способом помещение.

Ленин подошел к стойке бара. Бросил испуганному хозяину:

– Мою шпагу и щит!..

Хозяин облегченно вздохнул. Все возвращалось в привычное русло и звать полицию не требовалось. Вытащил деревянную шахматную доску, вручил Ильичу.

Тот сел за столик посередине кафе, раскрыл доску и начал медленно ставить на нее резные фигуры.

– Кто будет играть со мной? – спросил Ленин.

Поднял голову. Вокруг него стояла серая социал-демократическая масса. Вожди революции, которые не дорастут даже до управляющего поместьем. Недоучки, посредственности и вруны. Он подмял их под себя, и они первые растерзают его в случае прокола с его стороны. Но прокола не будет. Потому что он – приличный шахматист. А они не доросли еще даже до шашек.

– Ну, как хотите, – пробормотал Владимир Ильич, не дождавшись ответа. – Один сыграю за всех.

Почесывая бородку и сосредоточившись, он сделал первый ход белой ладьей и начал думать за черных, чем ответить и что предпринять…

– Вы только не волнуйтесь, – сказала Надя поздно вечером, когда он после лекции в Народном доме возвратился в квартиру, – но к нам рвется Барановский… Он уже три раза приходил.

– Зачем? – спросил Ильич, ощупывая шины своего велосипеда и находя, что они весьма дряблые.

– Важное известие.

– Вам не передал?

– Нет.

– Не пускать, – распорядился Ильич. – Здесь не Нижний Волочек, когда можно запросто друг к другу зайти. Здесь – хуже.

– А что может быть хуже Нижнего Волочка? – не поняла жена.

– Хуже Нижнего Волочка – мое воображение, – туманно объяснил Владимир Ильич. – Химеры, знаете ли… Странные образы.

Он подсоединил насос к велосипедному колесу и начал накачивать его, налегая на ручку всем телом.

– Вам нужно отдохнуть. Вы очень устали и даже на себя не похожи.

Устроили эту склоку в кафе… Зачем?

– Отдохнуть… Раньше мы отдыхали в ссылке. Но с этим покончено. Нас будут вешать, потому что теперь – военное время…

Он снова потрогал рукой колесо велосипеда. Сейчас оно было в удовлетворительном состоянии…

Кушали чай с вареньем, спокойно и молча. Наденька пила из блюдца и громко сопела. Из носа ее вырывался свист, во рту хлопали пузыри. В конце чаепития Ленин понял, что у него разламывается голова.

– У меня болит самое слабое мое место, – пошутил он. – Хотите услышать актуальный анекдот, который мне рассказали вчера?

Крупская не ответила ничего. Анекдотов она не любила и не понимала. И сам Ильич рассказывал их только в крайнем случае, когда настроение было особенно дурным. Она догадалась, что теперь – именно этот случай.

– Русский солдат-богатырь взял в плен четырех немцев. А возвратиться с ними в окопы не может. Почему? Потому что они его не пуща-а-ают!..

Надежда Константиновна напряглась, будто должна была решить теорему. На виске ее запульсировала жилка.

– Не пуща-а-ают, – повторил Ленин, прищурившись. – Такая вот война. Доброй ночи.

Он скрыл, что этот анекдот сообщил ему все тот же Радек.

Поцеловал жену в лоб и пошел в свою спальню. Только снял с себя брюки, которые за день сделались липкими изнутри, как с улицы кто-то позвал:

– Владимир Ильич… Владимир Ильич, отзовитесь!..

Открыл окно. На мостовой стоял социал-демократ Барановский, о котором предупреждала Надя. Свет газового фонаря отбрасывал на его лицо адское пламя.

– Чего вам? – спросил Ленин, пытаясь скрыть волнение.

– Известие… Вы оказались правы. Царь не отрекся.

У Владимира Ильича запершило в горле. Он с сожалением взглянул на жалкую фигуру под окном. Захотел плюнуть на нее сверху, но сдержался. Не плюнул.

– Получена телеграмма из Петрограда… Все оказалось газетной уткой!.. Как вы и предупреждали.

Ленин закрыл окно. Повернул задвижку. Занавесил стекло тяжелой портьерой. Не отбирайте у висельника веревку! – мелькнуло в его голове. – Это все, что у него осталось!..

Сел на кровать в одном нижнем белье. Заплакал и засмеялся одновременно.

На паровозе номер 1151. Что он означает? Если сложить цифры вместе, то получится восьмерка. Она – как петля Мёбиуса. Символ дурной бесконечности. Наша жизнь – дурная бесконечность. Как и жизнь любого из государей. Царствую двадцать три года. Люблю маневры. Интересен флот. Особенно подводные лодки. Стоят в Риге. Если забраться в подводную лодку и уплыть в Португалию? Уместится ли там вся семья? Алеша спросил намедни по-английски: «Папа, а где расположена Португалия?» – «В географических атласах», – сказал я. Хороший ответ, остроумный. Дочери болеют корью. Невозможно воевать, когда дома болеют. Победа над немцами – на расстоянии вытянутой руки. Так мне сказал генерал Алексеев. Мне говорят это три года. И всё – вытянутая рука. Но почему-то до немцев она не достает. Руки коротки. У инвалида может вообще не быть рук. За время войны погибло три миллиона человек. За один только прошлый год, кажется, – два миллиона, если я не путаю. Следовательно, потери удвоились по сравнению с двумя предыдущими годами. Хорошо ли это? Что играет на руку смуте? Антивоенные листовки или потери в три миллиона? Допустим, они все в Раю. Цели войны благородны – помочь Франции и Англии. Но как это получилось, что мы рассорились со своим кузеном Вилли? Мы убиваем солдат Вильгельма, он – наших. Но мы с ним одной крови. Можем в любой момент замириться. Я не буду идти на Берлин. Как только перейдем германскую границу, я предложу кайзеру благородный мир. А эти убитые… они все спасены. В Раю об нас молятся. Не было бы убитых солдат, Рай бы остался пустым. Голова болит. От французского коньяка голова болит. Надо брать в дорогу русскую водку. «Матушка! Забери меня домой! Как же они меня мучают, как бьют…» – откуда это? Я, кажется, напился, как гимназист. Плохо. Начальник штаба сказал: в Петрограде смута. Мы засмеялись. Мы ведь сами только что оттуда. И никакой смуты не видели. Но мы ведь – из Царского Села. Одно ли это и то же? Пусть смута. Двенадцать лет назад Господь помог удержаться, поможет и сейчас. Мы ложимся. Едем обратно в Царское Село и ложимся. Но поезд не пускают обратно. Задерживают под Псковом. Это какая станция и перегон? Дно. Странное название. Ложимся и спим. Матушка Богородица! Спаси нас!..