Томин смотрит на этот бешеный поток, в бессильной злобе кусает губы, подергивает плечами. Повозки обтекают идущую по дороге артиллерию. Попробуй ее теперь применить в деле! Ничего не выйдет!

В только что пробитую конниками во вражеской стене брешь прошла пехота, промчались обозники, и последним двинулся штаб дивизии.

Где-то сзади, сдерживая напор неприятеля, идет вторая бригада.

Казаки отбивают наскоки шляхтичей справа. Как будто все идет хорошо. Но вот на мосту через небольшую речку образовалась пробка. Томин с товарищами поспешил к месту затора, но не успели они проехать вдоль колонны и ста шагов, как услышали паническое:

— Гони! Штаб дивизии проехал!

— Остановить! Штаб дивизии на месте! — грозно скомандовал Томин. — Паникеров буду расстреливать!

Паника пресечена вовремя. Но не прошло и пяти минут, как по скоплению войск молнией ударил новый панический вопль:

— Кавалерия! Спасайся!

Из редкого леса, который несколько минут назад миновали красные войска, выскочили польские уланы.

Томин окинул взглядом задние повозки и, подскочив к последней, падает в нее. Прямо с повозки открывает из пулемета огонь по атакующим. В рядах противника смятение. Кавалеристы заканчивают дело: враг частично порублен, частично скрывается в лесу.

«В чем дело? — спрашивает себя Томин. — Где казаки? Где вторая бригада?»

Он трет рукой грудь, от этого боль немного затихает.

Надо ж такому было случиться! Вчера в кромешной темноте его Киргиз упал в окоп и крепко подмял всадника. Боли в груди все еще не затихли, и все тело будто измолочено цепами.

— Коля, бери ординарца, найди вторую бригаду. Передай приказ, чтобы немедленно шли на соединение с главными силами. К вечеру догонишь. Ночевать будем в деревне Винценты, — и Томин поставил точку на карте северо-западнее города Кольно.

На короткий отдых войска расположились лагерем у небольшой приграничной деревушки Винценты.

Наступила ночь с двадцать пятого на двадцать шестое августа 1920 года. Томин сидит под кроной старого дуба. Рядом Аверьян ворошит костер, чтобы не погас огонь от непрерывного моросящего дождя. Он где-то раздобыл несколько картофелин и теперь поджаривает ломтики.

Со стороны границы показались силуэты трех всадников. Все насторожились. Николай Дмитриевич внимательно посмотрел и крикнул:

— Колька!

В следующее мгновение Томин стаскивает Власова с коня, тискает в объятиях, глотая соленые слезы, приговаривает:

— А я-то думал больше тебя не увижу, на погибель парня послал. Ну, рассказывай.

— Вторая бригада и казаки там, — проговорил Власов, махнув рукой в сторону границы. От усталости и переживаний он не может стоять и опустился на землю.

— Без приказа перешли? — охнул Томин.

— Разговаривал с комбригом через границу. Он говорит, что перешли границу после того, как узнали, что Томин погиб и первая бригада разгромлена. Пробирался к ним через болота: шляхтичи загнали. Коней еле вытащили: дорога перерезана, и возвращались то по польской, то по немецкой земле, — сдерживая слезы обиды, рассказывает Власов.

В это время Томина вызвали в штаб корпуса.

Командиры хмурые, злые, уставшие. В их глазах комкор читает вопрос:

— Что дальше?

— Мы сделали все, что в наших силах, — поднявшись с поваленного дерева, заговорил Гай. — На наши неоднократные вызовы штаб фронта не отвечает. — Голос его Дрожит, срывается. — Совесть красных кавалеристов чиста перед Родиной. Приказываю всем частям перейти границу.

В штаб дивизии Томин вернулся словно после тяжелой, продолжительной болезни. Сразу дали себя знать старые раны и недавний ушиб. В ответ на вопросы друзей он почти прошептал:

— Хор трубачей ко мне! — И, опустившись на пень старого дуба, зажал голову руками.

— Трубачи в сборе, — доложил начальник штаба.

Доклад начальника штаба вернул Николая Дмитриевича к действительности, заставил вспомнить, что он, Томин, начальник дивизии, что подчиненные ждут его приказаний.

Томин встал, привычным движением расправил складки на гимнастерке и знакомым для всех, бодрым, звенящим голосом приказал:

— Хор трубачей, «Интернационал!»

Под звуки пролетарского гимна, с развернутым боевым красным знаменем полк Красных гусар двинулся к границе. Последним перешел границу Путиловский Стальной кавалерийский полк.

— Все?! Организуй, Евсей Никитич, я не могу, — попросил Томин.

С брички сложили на землю документы штаба. Застучали ломы и лопаты.

— Товарищ начдив, все готово, — сообщил комиссар.

Томин подошел, опустился на колени, поцеловал холодный шелк знамени.

Молча приложился к знамени комиссар, красноармейцы, охранявшие святыню дивизии. Николай Власов приблизил шелк к губам и потом отделил его от древка.

Гибин долго возился у кучи бумаг. Наконец ему удалось разжечь костер.

Пламя озарило свежую яму, вырытую под могучим, трехстволым дубом. Завернув полотнище в непромокаемую бумагу и в чехол, комиссар бережно опустил его на дно.

Засыпали яму землей, заложили дерном, забросали листьями.

— Запомните, друзья, это место. Детям расскажите о нем, если нам не суждено будет вернуться к этому дубу, то они, наверняка, придут, — проговорил Томин.

Все сели на коней. Постояли минуту молча.

— Пора! — произнес Томин и направил Киргиза вслед за уходящими частями. Две крупные слезы скатились по щекам начдива.

Костер погас. Темнота окутала старый дуб. Гудит зловеще ветер. Хлещет дождь…

Чужой мир встретил конармейцев холодом штыков, высокомерными усмешками прусских военных чинов. Утром всех разоружили и под конвоем отправили в лагерь.

— Позор, позор-то какой! — Смотря на растущую груду оружия, покачав головой, прошептал Томин.

В лагере города Арис немецкие офицеры сразу же стали отделять командиров от красноармейцев.

Узнав об этом, Николай Дмитриевич собрал командный и политический состав.

— Немецкие власти выделяют командный состав в особую группу, — начал начдив. — Они обещают создать для нас хорошие условия. Я требую от всех вас остаться на своих постах, исполнять свой служебный долг. Советская власть поручила вам командование, только Советская власть может снять вас с постов. Мы обязаны спасти дивизию как боевую единицу для Красной Армии. Мы не имеем права бросить красноармейцев на произвол судьбы в такое время. Разъясните бойцам обстановку, в которой мы оказались, ободрите людей, не давайте им падать духом. Держитесь стойко, мужественно, ведите себя достойно. О нашем положении знает правительство. Оно ведет переговоры с немецким правительством и скоро мы вернемся на Родину.

Как и прежде, бойцы видели каждый день своего командира чисто выбритым, подтянутым, в начищенных сапогах, с блестевшей на фуражке пятиконечной звездой. Он ободрял приунывших, много шутил, заботился о раненых и больных.

Не добившись своего, — расслоения и развала дивизии, немецкие власти создали для людей невыносимые условия: наполовину убавили и без того скудный паек, совсем лишили фуража коней. Начался страшный голод, эпидемия. Чтобы как-нибудь продержаться самим и поддержать коней, бойцы продавали снаряжение, личные вещи, обмундирование.

— Надо бежать, — предложил Власов.

— Подберите надежных людей и бегите. Здесь заблудиться нельзя. Доберетесь до своих, расскажите всю правду о нас, — одобрил Томин.

— А вы? — спросил Евсей Никитич Сидоров.

— Я командир дивизии, и мне не к лицу бросать бойцов. А вам тоже следует отсюда бежать и как можно быстрее. Чем быстрее узнают в Москве о нашем положении, тем быстрее вызволят нас из беды. Действуйте!

Выполняя волю командира, первым исчез из лагеря с группой красноармейцев Николай Власов. На вторую ночь Томин проводил в дальний путь Евсея Никитича Сидорова.

А сам вместе с красноармейцами терпеливо переносил все лишения лагерной жизни: часами стоял в очереди за поварешкой баланды, вместе с другими по ночам лазил под колючей проволокой на поле за брюквой…