— А ну, повтои, шо сгавкал? Повтои!

— Вы, гады, предаете революцию. И если сейчас же не прекратите безобразничать, будем судить вас революционным трибуналом. Ты, моряк, немедленно подними своих бродяг, и на передовую…

— Ха-ха-ха! Уморил! Мы революцию делаем, а он нас будет судить! — бухнувшись в кресло, захохотал Забегиназад.

— Мне некогда с вами тут болтать. Приказ отдан, попробуйте не выполнить! — с угрозой отрубил командующий, повернулся и быстро вышел из казармы.

«Эту шатию надо немедленно брать в ежовые рукавицы, а то она натворит дел», — думал Томин, идя по улице. От встречи с анархистами у него на душе остался тяжелый осадок.

В штаб Томин вернулся поздно. Среди ожидавших он сразу заметил Русяева, высокого юношу, с открытым взглядом бархатных глаз. Широкий нос и пухлые губы придавали лицу выражение неподдельного добродушия. Форменная шинель учащегося технического училища, с блестящими металлическими пуговицами в два ряда, плотно облегала высокую фигуру. Фуражку юноша смущенно мнет в руках.

Виктор Русяев недавно окончил техническое училище и приехал в Троицк с поручением Златоустовского партийного комитета. Выбраться из города не удалось, пришлось встать на партийный учет и записаться боевиком в Коммунистическую дружину.

— Так вот, дорогой Виктор, как тебя по батюшке?

— Сергеевич.

— Так вот, дорогой Виктор Сергеевич, нам нужен начальник снабжения гарнизона. Мы тут посоветовались с товарищами из укома и решили на этот пост назначить тебя.

— Меня-я-я-я? — мягким баском протянул Русяев. — Не справлюсь я.

— Как это так не справишься? Нужно — значит, справишься. Продовольствия в городе много, только надо суметь взять его. Действуй решительнее. Завтра вечером жду первый доклад. — И более мягко, отечески закончил: — Не теряйся, в случае чего поможем.

Русяев вышел, и тут же в кабинет стали заходить все новые и новые люди, и все с неотложными важными делами.

Закончив прием, Николай Дмитриевич пошел на заседание исполкома и в дверях встретил бывшего однополчанина, члена солдатского комитета дивизии Федора Гладкова. Тот был бледен, пошатывался.

— Федор Степанович! Что с тобой? — подхватывая товарища под руки, воскликнул Томин. — Садись.

— Ни-ни! Сиделка у меня в кровь исхлестана… Шомполами, — пытаясь пошутить, ответил Гладков.

— Значит, дутовцы агитнули?

— Известно, «друзья народа».

Николай Дмитриевич положил на стол кусок сала и горбушку хлеба, налил воды в жестяную кружку и поставил перед Гладковым.

— Ты тут подзакуси да передохни, а я на исполком. Потом поговорим.

— Не-е, сейчас перекушу и за тобой пошкандыбаю.

Заседания исполкома в те дни проводились почти ежедневно и затягивались до утра. На этот раз первым слушали доклад члена исполкома Томина о состоянии гарнизона, о мерах по укреплению обороны города.

Томин начал свое выступление с оговорки, что оратор он плохой.

— Не оговаривайся, поймем, — перебил его Ефим Миронович Каретов, — не раз тебя слушали.

Рядом с Каретовым сидит Дорофей Глебович Тарасов добродушный, мягкий и застенчивый богатырь.

— Говори, Николай Дмитриевич, здесь своя братва, — подбодрил Тарасов.

Томин нарисовал неприглядную картину. В отрядах царит разболтанность, боевая подготовка не организована. Снабжение проводится по принципу: кто смел, тот два съел, а кто прозевал, тот воду хлебал. Анархисты бражничают и безобразничают, от несения караула отлынивают, зато жрут за пятерых, а кто мерзнет в окопах, перебивается с хлеба на воду. Кто-то не дюже умный ввел ежемесячную выдачу обмундирования. Он, Томин, издал приказ о проведении боевой учебы, об усилении питания боевикам, находящимся на передовой, лишил продовольствия дезорганизаторов, отменил ежемесячную выдачу обмундирования, запретил выдавать водку, а самогонщиков потребовал отдавать под трибунал.

Расправив складки под ремнем, Николай Дмитриевич продолжал:

— Еще пару слов. Дутовцы бешено формируют части, а мы сидим, сложа руки, и ждем у моря погоды, ждем, когда к нам придет человек и запишется в отряд. Я предлагаю обратиться к казакам с призывом и начать формирование казачьего полка.

— Что, что ты сказал?! — не удержавшись, перебил Абрамов. — Казакам дать оружие, а если они пятый год повторят?

Нуриев подбежал к столу и, обращаясь к Абрамову, проговорил:

— Казак два. Томин, Каретов, Тарасов — один казак. Дутов да Полубаринов — другая. Томин да Каретов оружие даем, Дутов да Полубаринов улгэн[2] делам.

— Теперь не пятый, а восемнадцатый, — раздался твердый бас Тарасова.

— Я сказал то, что думаю, — продолжал Томин. — И прав товарищ Тарасов, что сейчас не пятый, а восемнадцатый. Вы посмотрите, что творится в станицах.

— Федор Степанович, зайди-ка сюда, — отворив дверь, позвал Томин. — Покажи, казак, товарищам, как с тобой офицеры разделались.

Гладков осторожно приподнял рубашку, и все увидели исполосованную шомполами спину, вздувшуюся багровой, кровоточащей подушкой.

— Вот что дутовцы творят над трудовым казачеством! А вы ему боитесь оружие дать.

О формировании казачьих частей спорили долго.

— А где денег возьмем? — спросил кто-то из членов исполкома.

Томина зло взяло.

— Деньги, деньги! — воскликнул он. — А буржуи на что?! Тряхнуть надо их за мошну — и золотой дождь посыплется. Продовольствие, обмундирование, деньги — все это пускай толстосумы дадут, а нет, так душа с них вон!

Полуночные жаркие прения в махорочном дыму закончились решением создать в селах и станицах всего уезда дружины самообороны. Принято было и открытое письмо рабочих и солдат к казакам, предложенное Томиным. В этом письме исполнительный комитет Совета обращался к казачьей бедноте с призывом: вместе со всем народом встать на защиту Советской власти, прекратить междоусобную войну, арестовывать и предавать суду контрреволюционеров. Трудовых казаков приглашали в Троицк на уездный съезд казачьих депутатов. Однако предложение Томина о создании кавалерийского казачьего полка все-таки не прошло.

После той памятной ночи водоворот жизни так захватил Николая Дмитриевича, что он уже не только не мог «все бросить и уехать домой навсегда», а даже не имел возможности оставить город на час.

С однополчанином Томин отправил домой своего коня и письмо жене. Трогательным было расставание Николая Дмитриевича с Васькой, с которым прошел всю империалистическую войну.

Конь был дважды ранен, но всякий раз выносил хозяина из самых отчаянных положений. Годы, ранения и плохой корм при следовании с фронта в Троицк взяли свое: у Васьки открылись старые раны, шея вытянулась, нижняя губа отвисла, ребра выступили.

Поглаживая грудь Васьки, Томин говорил:

— Спасибо, друг, за верную службу, пришла пора отдыхать тебе.

А тот положил голову на плечо хозяина и, словно предчувствуя разлуку, смотрел вдаль грустными, влажными глазами. Вот Николай Дмитриевич поцеловал Ваську в морду, подал товарищу повод и, не оглядываясь, быстро пошел в штаб. Васька повернул голову и жалобно заржал вслед удаляющемуся хозяину.

Жене Николай Дмитриевич написал, что сейчас не может приехать домой, просил не волноваться за него.

…Вместе с Анной жила ее мать Евдокия Ивановна. Женщины погоревали, поплакали и смирились. С любовью и заботой Анна стала ухаживать за конем. Давала вволю отборного овса, выбирала лучшее сено, каждый день промывала и смазывала раны, чистила скребницей, выводила на прогулки. К марту коня было трудно узнать: раны зарубцевались, золотом переливала на солнце шерсть, он гордо стал держать голову, веселым ржанием встречал хозяйку.

В первой половине марта Анна вновь получила письмо от мужа. Она с нетерпением распечатала конверт и стала быстро читать. Евдокия Ивановна сидела за столом напротив, и, хотя не знала, о чем пишет зять, волнение дочери передалось и ей.