Моё и какого-то пассажыра с Орехово-Зуево.

Я шла по тёмной улице с бутылкой пива, и прикидывала: где б тут можно беспалева поссать, а пассажир с Орехово-Зуево уже прикинул всё до меня, и ссал.

Нежно так. Романтично. Под сиреневый куст. Гурман, бля.

Я тыркнулась в сирень, деловито расстёгивая штаны, а подмосковный йуноша вежливо оттуда ряфкнул:

— Иди нахуй, афца ебучая! Нашла где срать, сука.

От неожиданности я уронила пивную бутылку себе на ногу, и трусливо ссыкнула в штаны.

Так мы с Серёжей и познакомились. И прониклись друг к другу симпатией ниибической. Хотя я, например, считала, что это любофь. Она самая. Возвышенная и ахуенная.

Он приезжал ко мне на велосипеде, и тренькал в звонок, а я выскакивала из дверей, на ходу обливая себя духами «Майский ландыш», и садилась на велосипедную раму.

Меня везли сексировать.

Сексирование обычно происходило у Серёжы дома, под вечные вопли некастрированного кота Кузи, и под модную тогда в Орехово-Зуево песню «Ну гдежэ ты студент, игрушку новую нашол?» Получалось очень ритмично. На втором куплете Серёжа обычно кончал, а третий мы с ним допевали хором: «Гуляй, студент, гуляй, а девочку маю не трож!»

(Щас как вспоминаю — слёзы градом. Ебать, я старая уже…)

Как и положено дваццатидвухлетнему йунцу, месяц назад вернувшемуся из армии, Серёжа был редкостно сексуально озабочен. То, что я до знакомства с ним считала аццкой еблей — Серёжа считал пионерским петтингом. Я медленно, но верно теряла по пиццот граммов живого веса в сутки. Дойдя до отметки в сорок пять кэгэ, при моём ахуенно гренадерском росте в метр шестьдесят восемь, я поняла, что ещё немного — и я сдохну.

Просто вот однажды не выдержу — и мерско сдохну. А Серёжа-пидр этого наверняка ещё два часа не заметит. Поэтому хоронить меня будут в мешке для мусора, ночью, на задворках скотофермы.

Поначалу я, конечно, напропалую песдела, что у меня болит голова, жопа, ухо, зуп, живот и спинной моск — но отмазки Серёжей как-то не воспринимались. А я ж верила, что это любофь, а я ж за Серёжей как за декабристом, бля, а я ж умно рассудила, што «вы не даёте — мы других ебём» — и стоически дожидалась второго куплета про студента, а потом худела.

Без лоха и жызнь плоха. Народная мудрость.

Вечерело. Где-то вдалеке кто-то пел красивую старинную песню: «Эй, бабища, блевани!», у кого-то лаяла собака, получившая под сраку дружеский поджопник от любящего хозяина, а я распечатывала третий флакон духов «Майский ландыш», и, задрав футболку, с болью в душе рассматривала свои рёбрышки. Заменившие мне сиськи.

«Ты скоро сдохнешь» — тихо констатировал мой внутренний голос.

«Сдохну, хуле…» — пришлось согласицца с ним мне. А что делать? Результат-то налицо, как говорицца.

Дзынь-дзынь!

На улице затренькал настоебенивший мне за это лето велосипедный звонок, и я со вздохом налила себе за шкирку «Майского ландыша», погладила свои рёбра, и вышла навстречу своему тренажору «Америка Стар»

— Гыгыгыыыыыыыыыыы — отчего-то зажрал мой лаверс, завидя мои пичальные глаза, а я тихо спросила:

— И хуле ты ржош, быдло?

Тренажор ещё раз похуячил в свой звонок, и ответил:

— А чо ты такая страшная? И ноги у тя восьмёркой?

Сказать что я оскорбилась — это ничо не сказать.

В одну секунду у меня надулась груть, как у снегиря (до сих пор не понимаю, откуда она вдрук там взялась и надулась), и я завопила, перекрывая лай отпизженного Бобика:

— Ты не ахуел ли, Сирожа?! Мои ноги ещё два месяца назат вызывали приступы неконтролируемых поллюцый у футфетишыстоф, а своей жопой я гордилась с тринаццати лет!!! И теперь у меня нет жопы! И нихуя нет! Одни рёбра и два соска! А почему? А потому что ты, хуйло озабоченное, заебал меня шопесдец! И я проебала уже сто рублей на три пузыря «Майского ландыша»! И если это любофь — то в рот я ебала и тебя, и твои чуфства, и твой ебучий веласипет, от которого у меня на жопе гематомы и волосы расти начали! Иди нахуй!

Груть моя сдулась, в боку закололо, и в носу защипало от горя и обиды.

Серёжа ещё раз подрочил свой звонок, и примирительно ответил:

— Я дам тебе двести рублей, если ты перестанеш обливацца своим майским дустом, а ещё на триста свожу тебя в кафешку возле булочной. Пирожных пожрёш хоть раз в жизни от пуза. Я ж рыцарь, хуле там. И ваще я тибя ебать сегодня и не собирался. Мы сёдня в гости едем. К маим друзьям. В очень приличное место.

Я вытерла сопли, и икнула:

— Без ебли? Чесна-чесна?

«Дзынь-дзынь» — вздрючил свой клаксон Сирожа, и лихо подмигнул:

— Обещаю!

А я поверила. И зря. И очень дажы зря.

Серёжин веласипет долго вёз меня по лесу, и еловые ветки хуячили меня по морде.

Дважды я падала с велосипетной рамы, и больно ударялась остатками жопы о какие-то пни. Было неприятно, и в гости уже не хотелось.

Но вдруг Серёжа резко затормозил, уронив меня в третий раз куда-то под велосипедные калёса, и гордо простирая руку, соопщил:

— Мы приехали!

Я вылезла из-под калёс, вытерла глаза рукавом, и всмотрелась в вывеску на стоящем передо мной здании. Там было написано «Сауна для железнодорожников».

— Что это? — спросила я, и реально зассала. Ибо пиздец. Што такое сауна для железнодорожникоф я не знала, но приблизительно догадывалась. И ещё я не взяла с собой компас, и в душе не ебала в какую сторону мне бежать до дому, если я щас решу совершыть побег.

А что побег надо совершать немедленно — это я уже, в принципе, и так решыла. Воображение тут же нарисовало мне картину.

Щас Сирожа йобнет мне своим виласипетом по жопе, я влечу в сауну для железнодорожникоф, и попаду в объятия жырного машыниста, с войлочными каками в пупке. Он басисто захохочет, и крикнет: «Эгегей, бля! Пиздуй сюда, братва!» — и из всех щелей полезут десятки голых машынистоф, которые будут ебать меня в жопу, похабно улюлюкая, и тренькая в веласипедный звонок при каждом аргазме.

Меня затошнило, и я посмотрела на Серёжу.

Даже в темноте он разглядел, как под слоем грязи на моём лице проступила трупная зелень.

— Ты чо, дура шоле? Тут у миня друк сторожем работает. Ему скушно, понимаеш? Щас просто посидим, побухаем, поиграем в картишки, и я тибя отвезу домой, не сцы.

— Песдиш? — недоверчиво и трогательно спросила я, и позеленела ещё больше.

— Нихуя! — забожылся Сирожа, и взял меня за руку. — пашли, чо встала как шланг на морозе?

И я пашла.

Сирожа не напесдел. В сауне действительно сидел какой-та фраер. Но не один. С ним рядом сидел даун. Такой Робин Бобин Барамбек. Полиграф Полиграфыч Шарикоф, бля. И жрал свои козяфки.

— Привет, Вася, — поздоровался с фраером Сирожа, и спросил: — А это чозахуй?

— Привет, Сирожа, — ответил Вася, и пояснил: — Это мой племяннек Вовчик. Не обращай внимания, он безобидный.

— Срать хочу. — Равнодушно доложил безобидный Вовчик, и смачно бзднул.

— Сри. — Вежливо разрешил племяннику дядя, и ткнул в меня пальцем: — Это кто?

— Баба моя, Лидка. — гордо ответил Серёжа, и погладил меня по костлявым плечам. — Я ж без неё теперь никуда, Вась.

Я хотело было снова надуть груть, но почему-то не получилось. Ну и хуй с ней.

— Я посрал. — Снова равнодушно доложил племяннек, и мы все сразу почуяли, что он не напесдел.

— Ебаная тётя, как ты исхудала… — вздохнул Вася, встал, подошол к Вовчику, и пнул его ногой: — вставай, упырь, в душ тебя отведу.

— Не пайду, — вдруг ожил племяннек, и ткнул в меня пальцем: — Я хочу, штоп она со мной рядом села!

Я уже открыла рот, чтоб заорать, но Сирожа меня опередил:

— Она не сядет рядом с тем, кто срёт в штаны. Пиздуй мыцца.

Вовчик радостно заржал, и пулей вылетел куда-то в соседнюю дверь, оставив после себя устойчивый запах говна.

— Я с ним не сяду… — Я сразу решила внести ясность в этот вопрос.

— И не надо. Щас его Васька в душе запрёт, и вернёцца. А пока он не вернулся…

Глаза Сирожы заблестели, а его руки нырнули куда-то под мой свитер.