— Письмо прислал. Живой значит.

— И что пишет?

— Замуж зовёт.

— Совсем ёбнулся пуся твой? Куда ему замуж-то? Пиджака — и то приличного нет. И возрастом не вышел. И мама у него подозрительная. И города такого я не знаю. Ну, ты что, Лид?

Отворачиваюсь к окну.

А там лето. И лавочка во дворе. А над лавочкой берёза. И пионеры какие-то пиво пьют.

— Ничего. За мои прошедшие двадцать семь. И чтоб не в последний раз.

— Ну охуеть теперь. Понеслась. Что не так?

— Всё так. И рюмку трёхлитровую я купила. И кольцо с фальшивым рубином. И усы отращиваю.

— Дура ты, Лида. Дай сюда письмо это. Адрес-индекс не запомнила? Ну и хорошо. Дай сюда… Вот. Всё. Нет никакого письма. Неси свою рюмку трёхлитровую, антиквариат ты мой… Сопляяяяяяяяя ты старая, и говно. Давай, за Саню этого, за Тольятти, и за тебя. И за меня. Потому что сдохнуть мне на этом месте, если я тебя до тридцати лет замуж во второй раз не выпихну. Кстати, есть у меня мужик один знакомый, Димка Раевский. Потом расскажу. А сейчас — за Саню!

07-11-2012

— Дим, ты спишь?

— Сплю.

— Ну, спи.

Переворачиваюсь на бок. Рядом недовольная возня. Секунд двадцать.

— Ну всё. Весь сон ушёл. А всё ты виновата.

Царапает мою спину.

— Ну вот чо ты жопой повернулась? Ты чего хотела-то?

— Ничего уже. Забыла. Сплю я. Отстань.

Кусает за плечо.

— Бубубубу.

Молчу.

— Ну и молчи.

— Ну и молчу.

Ложится рядом. В темноте чувствую, что улыбается.

— Так чего хотела-то, ну?

Поворачиваюсь к нему лицом, приподнимаюсь на локте:

— Слушай, мне платье не нравится! Ну говно же платье!

Смотрит на меня в темноте. Тремя пальцами трёт переносицу.

— Ты про свадебное что ли?

Морщусь.

— Да какое оно в жопу свадебное! Это вообще не платье! Это юбка с чем-то непонятным!

Включает ночник, жмурится, смотрит на часы.

— Лида. Три часа ночи. Тебе заняться нечем?

Надуваю губы. Рисунок на подушке разглядываю.

Бельё новое, кстати, нужно купить. Это бабушкино ещё. С узором, содранным с общепитовских тарелок. Но крепкое, крепкое.

— Я уснуть не могу. Я его сегодня днём три раза ещё померила. Ну говно же, говно!

Встаёт с кровати. Берет с кресла плед. Протягивает мне руку.

— Вставай. Пошли курить.

Встаю, даю себя закутать в плед. Натыкаясь на дверные косяки, иду, качаясь, на кухню. Димка щёлкает зажигалкой.

— А теперь давай начистоту. Не хочешь же?

— Не знаю.

— А платье — это ж так… Да?

— Наверное.

Свет на кухне не включаем. У нас обоих глаза слабые. Но я и так вижу, что Димка у окна стоит.

— Блять…

Я не перебиваю. Ну, пусть тоже что-то скажет.

— Блять. Лида, я тебя насильно не тащу. Не тащу. И отцом Дюшке я не стану — ну какой нахуй из меня отец? Другом? Не надо ему таких друзей, сама знаешь… Думай. Сама думай.

А плед, кстати, тоже бабушкин. Вон и подпалина на нём — я пальцами плешь чувствую. Это мне лет десять было, я у дедушки спички украла. И плед прожгла, и деда подставила — бабушка же не знала, что он тайком от неё курит. Курит, а потом усы подстригает. Потому что седые, и желтеют моментально. А бабушка у нас строгая. Всё увидит. И даже дедовы усы, на миллиметр короче которые…

— Дим…

И табуретка старая. Клеёнчатая. Скрипучая. Одна осталась, остальные три уж выбросила. Я любила, когда к бабушке гости приезжали. Однополчане дедовы. Родственники из Свердловска. Почтенные такие. Бабушки в шёлковых блузках, дедушки в костюмах. Умели же раньше пожилые люди хорошо выглядеть, да… И вот приедут сюда гости, и, конечно, наступает момент, когда дед ставит меня на табуретку (на эту?), а там уж дело за малым: не посрамить деда, не запнуться. «Руслана и Людмилу» читала. До слов «…Владимир-солнце пировал». А дальше не знала. Да и не надо было, мне и так все хлопали, и шёлковые бабушки говорили моему деду: Учить её нужно, Юрий Николаевич, непременно учить! А дед в усы, на миллиметр обстриженные, хмыкал довольно, и говорил: А вот, в школу музыкальную её отдали. Двадцать семь рублей в месяц. Лишь бы нравилось.

Тут, конечно, сразу вопросы: А тебе нравится, деточка? Не тяжело тебе?

Любила я, когда гости приезжали…

— Дим. Дело-то не в тебе… Зачем нам это? Ну, какая из нас семья, а? Мы ж распиздяи. Кого обмануть-то хотим?

Поворачивается ко мне лицом. Но лица всё равно не вижу: ему луна в спину светит.

— Я тебя понял. Пойдём спать.

— Я не докурила!

А это уже характер мой, характер… Видишь же, что я не всё ещё сказала — ну куда ты поперёк батьки-то? Я начала — я и закончу.

А он стоит. Ждёт терпеливо. Тоже характер, характер… Рупь за сто даю: губы поджал. Но не вижу, конечно. У нас глаза с ним слабые.

— Дим, я просто хочу другое платье. Вот и всё.

Протягивает мне руку, помогает встать с табуретки. А я как мумия в этом пледе. Нет, не буду новый покупать. Подумаешь, подпалина. Зато чистая шерсть.

— Съехала, да?

— Да. Пойдём спать.

Четыре часа ночи. Не сплю. Ни в одном глазу. Платье-то, конечно, ничего. Нормальное платье. Красивое. Может, не надо другое покупать?

— Красивое платье, Лид. И оно тут не при чём.

Не спит, хо-хо-хо. А притворялся-то…

— Я знаю. Какое сегодня?

— Уже седьмое. Мы спать-то будем?

— Будем. Спи.

— И ты спи.

— И я буду, да. Ну всё, честно: я сплю.

Ворочается. Не верит. Вряд ли уж уснёт сегодня.

А у меня ещё двадцать три дня в запасе. Разберёмся. И с платьем, и не с платьем…

***

— Лида! Лида, ёбаныйрот! Что ты встала, блять? Соль неси, быстро! И бутылку воды! Быстро!

— Соль?! Соль?! Соль?!

— Паша, ёба, хуле ты с ней разговариваешь? Ключи у неё в сумке стопудово! Сумку дай! Ключи там?

— Соль?!

— Да уберите её кто-нибудь, сука!!!

— Лидок, пойдём на улицу. Не смотри туда. Пойдём.

— Я никуда не пойду!!! Паша, это что? Это что, я тебя спрашиваю?!

— Я сказал — уберите дуру отсюда, ну вы чо? Лёха, принёс? Блять, а чемодана говна там не было? Нахуй мне килограмм?

— Да у неё в шкафу пачка стояла. Я солонку не нашёл.

Чайная ложка соли растворяется в столовой ложке воды. Бабочка-инсулинка, через вату. И по вене. До упора.

— Давай, Генри! Давай, сука, ну!

Димкины глаза распахиваются. Они мутные. И снова закрываются. Губы синие. Ноги судорогой сводит.

Почему-то не на него смотрю, а на пол. Обычный заплёванный пол обычного подъезда в девятиэтажке. Кто-то соль рассыпал. Это к ссоре. Килограмм целый. К охуенной ссоре, наверное.

А ведь он умрёт. Не сейчас, так попозже. Я-то не смогу так ловко соль по вене… Я и шприц-то в руки сроду не брала.

Тваааааарь… Ах, какая же ты тварь…

— И зачем?! И зачем вы его откачали, блять? Вы меня вообще спросили: а оно мне надо? Вот это — оно мне надо?! Я убью тебя, скотина! Кольцо отдай, гнида, пока на дозу не прохуярил! Кольцо отдай!

— Лидок, Лидок… Ну ты это… Ну извини, ёба. Мы щас это… Генри домой занесём, лады? Щас его крючить будет, ты уж там последи, чтоб ровненько всё, да?

— …

— Чччччч… Лидунец, ну чо орать? Чо орать? Потом поорёшь. Ну, ты уж прости его, он нормальный пацан, я отвечу. Ну, хуйня вышла, такое со всеми бывало…

— Хуйня?! Паша!

— Ччччч… Ну всё, всё. Ну давай потом, а? Лёха, неси его домой. Сегодня какое у нас?

— Седьмое, пятница.

— А, ну заебца. До понедельника очухается. Если его Лидка не убьёт. Бгагагагагага Неси, говорю!

Тваааааааааааааааааааааааааааааарь… Тваааааааааааааааарь… Господи, за что ты мне достался, сукааааааааааа… Ну, за чтооооооо?!

***

— Вы кто?

— Жена.

— Говорить-то можете?

— Могу. А мама где?

— У соседки. Плохо ей.

— А Дима где?

— Нервы у вас как?

— Да ни в пизду. Где он?

— На кухне. Только вы это… Сразу-то на лицо ему не смотрите. Несколько дней пролежал. А ноябрь вы ж понимаете… И батареи на всю. А окна закрыты.