— Я хотела бы сформулировать свою роль в этом деле так, как ее вижу я.
— Что ж, попробуйте, — кивнул Дов, не своди с меня пристального взгляда.
— Насколько я понимаю, и вы, и ЦРУ являетесь союзниками в действиях против советской разведки, против КГБ… Я не ошибаюсь?
— По существу, не ошибаетесь.
— Но заблуждаюсь в деталях, да? Вы это хотите сказать?
— Все это просто слова, Вэл… — Я вдруг обратила внимание на его усталое, осунувшееся лицо. — Речь идет о политической разведке. Или о шпионаже — называйте, как вам будет угодно. А в разведке происходят самые разные вещи, которые человеку непосвященному могут показаться полным бредом…
— А поконкретнее нельзя? Специально для ученицы без парты…
— Поконкретнее? — Израильтянин тяжело вздохнул. — Ситуация, определенные конъюнктуры могут обернуться так, что нам будет куда выгоднее сыграть, скажем, на стороне русских, нежели пасовать своим традиционным союзникам…
— Вы говорите страшные вещи, Дов, — пробормотала я.
— Не надо драматизировать! — он поморщился. — К слову сказать, американцы частенько проделывают с нами точно такие же фокусы. Для спецслужб все это — практика, рутинные методы работы. Для вас же, Вэл — предательство, отступничество, нарушение нравственных законов… Понимаете, что я имею ввиду, госпожа Спарк?
— Вот вы уже и заговорили как советский прокурор, — вздохнула я, разглядывая выцветший абажур, желтым парашютом нависший над круглым столом.
— Просто я хочу быть честным с вами. И надеюсь, вы понимаете, что именно я имею в виду…
— Если даже не совсем понимаю, то уж точно догадываюсь, — пробурчала я, пытаясь поконкретнее представить себя идею неотвратимого сотрудничества, которое, тем не менее, было мне необходимо во имя одной, конкретной цели. — А нельзя сделать так, чтобы все мои контакты с вами не были тайной для ЦРУ?
— Как ни крути, это все равно шпионаж! — Дов развел руками. — Откуда в вас такая наивность, Вэл?
— От мамы!.. — Я чувствовала, как все меньше воздуха проникает в мои легкие. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов подряд, чтобы справиться с первыми признаками удушья. — Я все-таки, американка… И они меня, как-никак, кое-чему учили… Так что, с моей стороны было бы в высшей степени неблагодарным отвечать им…
— Я понимаю, что вы имеете в виду, — Дов сдержанно кивнул. — Тем не менее, обязан напомнить: в любой операции, которая проводится совместно с союзниками, есть своя секретная часть. В разведке, как, впрочем, и в любви, у каждой стороны на первом месте личные интересы…
— Таким образом, если я вздумаю проявить лояльность к своим нынешним соотечественникам, то…
— Сразу же перестанете быть лояльной по отношению к Израилю, — закончил мою мысль Дов. — И наоборот…
— И ничего сделать нельзя? — я сделал еще одну безуспешную попытку глубоко вздохнуть.
— Боюсь, что так…
В течение минуты я размышляла, а потом приняла решение. Впрочем, если быть до конца откровенной, я приняла его намного раньше. В тот момент, когда окровавленный Юджин медленно валился на меня у входа в бар.
— Допустим, я согласилась. Во имя чего я это делаю?
— Хороший вопрос, — улыбнулся израильтянин. — Кому вы его адресуете? Мне или себе?
— Себе! — Я неосмотрительно резко ткнула себя в грудь указательным пальцем и поморщилась от боли. — Но так, чтобы и вы приняли участие.
— Я внимательно слушаю вас, Вэл.
— Так вот, я делаю это, Дов, по двум причинам. Первая: угроза физической расправы над моей семьей, как выясняется, носит перманентный характер. Срока давности не существует, минувшие годы не в счет, лояльное поведение и личное невмешательство в дела минувших дней никем всерьез не рассматриваются. Короче: до тех пор, пока не будет устранена ПРИЧИНА, по которой я кому-то очень сильно мешаю, мой муж, мои сыновья и я сама будем находиться в постоянной опасности. Меня это не устраивает в принципе! И лишь во имя устранения этой причины я готова принять ваши условия. Но со своей стороны мне бы хотелось иметь хоть какие-нибудь гарантии, подтверждения, что эта цель будет в итоге достигнута. Вы можете дать мне такие гарантии?
— Нет, — Дов покачал головой. — Конечно не могу.
— А что вы можете мне дать?
— Заверения в том, что будут использованы достаточно серьезные возможности и усилия для устранения этой причины.
— Какие именно? Что вы имеете в виду? Каков ваш интерес в этом деле?
— Об этом — только после подписания соответствующего документа, — Дов виновато развел руками. — Хотите изложить вторую причину?
— Да, конечно. Вторая причина — это Мишин и его жена. Хотя, скорее всего, обе они связаны между собой.
— Согласен, — в очередной раз кивнул Дов. — И ответ такой же. Вот, собственно, и все, Вэл. Решайте.
— Я согласна.
— Подумайте хорошо, Вэл.
— А чем, по-вашему, я занималась всю неделю?..
* * *
…После того как под невидимой сенью многострадальной звезды Давида я была формально посвящена в тайный орден рыцарей плаща и кинжала, ничего сверхъестественного не произошло: никто не торопился вручить мне под барабанную дробь почетного караула именной «Узи» с запасным магазином, предложить встречу с шефом Моссада или, на худой конец, поручить конкретное боевое задание. Все было буднично, серо и уныло — в идеальном соответствии с зимней парижской хлябью за окном. Как сказала бы моя непотопляемая подруга, вместо пожелания доброго утра с завтраком в постель — лаконичная записка с напоминанием оплатить жировку за свет.
Поскольку все формальности остались позади, я понимала, что, по всей вероятности, очень скоро покину и этот странный дом, и этот сказочный город, а, вполне возможно, и этот непонятный, враждебный мир, словно склеенный из разных, не стыкующихся фрагментов. Древние мудрецы были абсолютно правы, утверждая, что движение это, собственно, и есть настоящая жизнь. Ибо стоит человеку на какое-то время выпасть из ритма ПРИВЫЧНОГО вращения по замкнутому кругу бытия, как он тут же начинает копаться в себе и задумываться над вещами, смысл которых непостижим по определению — как собственное ухо, которое невозможно укусить, каким бы заманчивым не представлялось это мазохистское желание. Пока я стремительно продвигалась вперед, преодолевая тысячи километров, меняя внешность, самолеты, отели, планы и собеседников, у меня не было времени толком задуматься над очевидной ОБРЕЧЕННОСТЬЮ своих действий и усилий. А потом меня словно раскочегаренный паровоз загнали по запасным путям в тупик и залили топку водой. И когда белый пар иллюзий, шипя и клубясь, полностью растворился в воздухе, а раскаленные угли воображения и надежд превратились в холодный пепел, выводы, сделанные в условиях вынужденной статики, заставили меня содрогнуться.
В подсознании каждого из нас, наверное, живет ничем конкретно не подтвержденная (героические образы Фенимора Купера и Джека Лондона вряд ли можно отнести к разряду жизненных реалий) вера в неограниченные возможности одиночки. Но никогда раньше эти самые возможности, а также право одиночки на выживание в РЕАЛЬНОМ мире, не казались мне такими жалкими, ничтожными и даже уродливыми, как в ту парижскую зиму восемьдесят шестого года, когда стечение обстоятельств, безумный страх и неспособность ждать автобус на остановке, а не переться, не дождавшись, к следующей, занесли меня в странную квартиру с книжным стеллажами, стойким запахом миндального печенья и печально-неусыпным взглядом еврейского иезуита по имени Якоб. Именно здесь я впервые до конца осознала единственное реальное право одиночки: если условия, которые поставила перед тобой жизнь, неприемлемы, а бороться с ними нет сил, надо принять много снотворного, лечь в постель и уснуть. Так крепко, чтобы никто уже не смог тебя разбудить.
Иными словами, никогда не надо унижаться. Надо оставить ИХ с носом. Всех до одного!
Вот с такими здоровыми, конструктивными идеями после очередного исчезновения Дова я методично убивала время, без разбора поглощая творения великих классиков французской литературы на их же родном языке, изредка отделываясь от предложений Якоба «что-нибудь покушать» ударной фразой из лексикона моей покойной бабушки по материнской линии, которая на русском звучит намного пристойнее, чем в идишском оригинале: «Иди в землю и ломай голову!»
