Я не удержался, и потянулся было поцеловать ее. Она отпрянула. Я вспомнил. Да, обстоятельства еще не те. Я сказал:

– Простите, – сказал я.

– А что еще из этого правда? – сказал я.

– Из чего? – сказала она.

– Из статьи в «Экспресс-газете» – сказал я.

– Я не читаю статей в «Экспресс-газете» – сказала она.

–… – молча ждал я, и смотрел на нее.

– Правда не читаю… меня забанили, – сказала она нехотя.

–… – ждал я.

–… ну, многое, – сказала она.

– Но на кабачок я НИКОГДА не была похожа, – сказала она.

– Козлы!!! – сказала она.

Я молча встал и вышел из комнаты. Вернулся с рюкзаком. Открыл. Вынул пакет, развернул. Если бы она могла, она бы отпрянула. Перед ней лежала голова.

– Ш-ш… – у нее дрожали губы.

– Спокойно, сказал я.

– Присмотритесь, – сказал я.

Она зажмурилась и отвернулась. Я подал плечами. Я сказал:

– Мне все равно, что вы спали с мужчинами как шлюха, – сказал я горько.

– Мне все равно, какое у вас прошлое, – сказал я.

– Для меня вы чисты, – сказал я.

– Я очень люблю вас, – сказал я.

– Это голова журналиста «Экспресс-газеты» – сказал я.

– Он приехал вчера, с вами, – сказал я.

– Освещать гастроли, – сказал я.

– Я выманил его, и убил, – сказал я.

– Я отрезал ему, живому, голову, – сказал я.

– Последнее, что он увидел, был ваш портрет, – сказал я.

– Последнее, что он услышал, были мои слова о том, за что он умирает, – сказал я.

– За Вас, – сказал я.

Молча разрезал веревки у нее на руках и ногах, вышел, закрыл дверь. Припал к замочной скважине. Стал наблюдать. Она повернула голову и медленно раскрыла глаза. Всмотрелась в голову.

Потом улыбнулась.

* * *

На восьмые сутки – ее уже разыскивал Интерпол, – мы ужинали спагетти с овощами по-сицилиански. Я все еще связывал ей ноги, хотя она перестала бояться и, кажется, все-таки оценила мой Поступок.

Ну, в смысле голову долбоеба из «Экспресс-газеты».

Мы ели, разговаривали, я попросил подать мне соль, и тут мы поругались впервые. Как сейчас помню, речь шла о содержании текстов. Ее и моих. Я говорил, что мне нравится нерочитая безыскусность ее песен, которую я нахожу восхитительной. Это настоящий постмодернистский изыск, сказал я. Изящный, очень… тонкий. Но что иногда мне бы, – как эстету, – может быть, хотелось, чтобы она проявляла больше сложности в своих текстах.

Тут она и сказала, что совершенно не понимает, что я говорю, и вовсе не конструирует свои песни искусственно.

– Я пишу от сердца, – сказала она.

– Когда пацан любит девчонку, – сказала она.

– А девчонка пацана, – сказала она.

– Слишком много слов не нужно, – сказала она.

– Они чувствуют сердцем, – сказала она.

Я посмотрел на нее молча и почувствовал, как у меня забилось сердце. А ведь она права, подумал я. Как же я привык все… усложнять, подумал я. Отложил нож, вилку, перегнулся через стол, взял ее лицо двумя руками, и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась. Но и не отвечала. Я не осуждал ее за это. У нее были причины так делать.

– Я люблю тебя, – сказал я.

– У тебя есть причины мне не отвечать, – сказал я.

– Я просто все усложнял, – сказал я.

– Но один раз, – сказал я.

– Ты сняла все лишнее с моего сердца, – сказал я.

– И я тоже смог написать что-то простое… – сказал я.

– Потому что чувствовал сердцем, – сказал я.

– Что же, – сказала она, глядя мне в глаза.

– Я дам почитать, – сказал я.

Ночью над окнами повисла полная Луна, и я подумал, что, хоть это и было восхитительно, со всей этой историей пора кончать. Она не полюбила меня, а поиски становятся все активнее. К сожалению, убитый охранник и обезглавленный кретин из «Экспресс-газеты» не оставляли мне выбора.

Так что под утро я сунул за пояс сзади нож, и вошел к ней в комнату.

Мне было грустно, но я был преисполнен решимости. Раз уж я прожил два года с безответной любовью, значит, проживу и всю оставшуюся жизнь. Я зашел, прикрыл дверь, и повернулся.

…… она сидела в углу, дочитывая последнюю, 198—ю страницу. И даже не подняла головы.

– Почему 198, – сказала она.

– Мне никогда не хватает терпения добить текст до круглой цифры, – сказал я.

– Это правда ты написал, – сказала она.

– Это правда написал я, – сказал я.

– Про меня, – сказала она.

– Про тебя, – сказал я.

– Своими руками, – сказала она.

– Своими руками, – сказал я.

– Дай поцелую, – сказала она.

– Да нет, руки, – сказала она.

Я протянул ей руки, и только тогда заметил, как они дрожат.

Она, глядя мне в глаза, подползла на коленях, и поцеловала мне каждую руку.

Обняла меня за колени и прижалась.

– Делай со мной что хочешь, – сказала она.

Так мы, наконец, стали близки.

* * *

Ладно, ладно, рассказываю.

Она и правда оказалась похожей на кабачок. Ну, сзади.

Но, знаете, это никакого значения для меня не имеет. Я вообще часто думаю теперь о том, что любовь это когда ты готов терпеть ее с ушами торчком, лишним весом, или его недостатком, кривыми зубами, злобной мамой, тремя детьми, долгами за квартиру, паспортом на имя Фани, и другими подобными мелочами.

К которым я, конечно, отнес и ее слабые способности к высокой литературе.

– Знаешь, – сказала она мне, когда мы уже выбрались из города и ехали на юг.

Это оказалось проще простого. Я не брился месяц, а Максим просто замотала голову платком, так что мы стали похожи на обычную семейную пару: араб из медицинского университета Молдавии и его жена-молдаванка, принявшая ислам, совершают загородную поездку на авто. Нас даже не проверили на посту. Перед этим я запустил в интернете слух, который должен был обеспечить нам прикрытие. Якобы, у певицы Максим было настоящее раздвоение личности, и она писала рассказы от имени писательницы «Старобинец». А в момент просветления она совершила единственное известное психиатрии самоубийство двух личностей в одном человеке: певица Максим застрелила себя за то, что писала рассказы как Анна Старобинец, а как писательница Старобинец она застрелила себя, за то, что пела песни певицы Максим.

Об этом сразу же написала «Экспресс-газета».

– Да, – сказал я.

Полиции уже не было, приближалась Румыния, виднелись горы, так что Любимая уже сняла с головы платок, и размахивала им, как знаменем.

– Знаешь, я сочинила стихотворение, – сказала она.

– Не как всегда, а… – сказала она.

– Мне кажется, это высокая поэзия, – сказала она.

– Хочешь послушать, – сказала она.

– Да, – сказал я.

Она встала – мы ехали в кабриолете, – я засмеялся, чуть снизил скорость, и она стала декламировать: