Изотов на самом деле был рад меня увидеть — видимо, внучка своим щебетанием нешуточно его доставала.

Мы поговорили о погоде, о моих вымышленных планах, посоветовали Юленьке лучше учиться, потому что образование — это «жизненный фундамент»; словом, болтали о всяких пустяках, будто бы и не было никакого большого дела, что однажды нас с ним объединило.

Напоследок я подарил Юленьке свой Sony Walkman с оказавшимися у меня кассетами Брюса Спрингстина и Трилогией Ингви Мальмстина, отчего глаза ее разгорелись и она даже поцеловала меня в щечку. Чтоб ты сдохла, Юленька!

Улетал обратно я со спокойной душой — все дела сделаны и слова сказаны. Рассчитывать на большее было бы абсурдно.

Перед зданием аэропорта я остановился, потому что вдруг ощутил в груди чувство непереносимой тоски. Шел снег, он сыпался из черного неба на мою голову, засыпая волосы причудливыми снежинками, горели фонари; суетливая толкотня вокруг меня — таксисты, пассажиры, прилетающие и улетающие — все отодвинулось куда-то в сторону, растворившись в подмосковных полях. Остались только я, снег и черное русское небо. Я поставил свою сумку на землю, раскинул руки в стороны и открыл рот, будто хотел забрать с собой в Америку толику русского снега, упавшего на мой теплый язык.

Наверное, таким северным нелепым подобием статуи Христа, что наблюдает за Рио-де-Жанейро, я мог бы простоять долго, но кто-то неловко толкнул меня в спину, и мне пришлось возвращаться в свою реальность. Где не было места сантиментам и существовала Цель.

Вспомнились грустные глаза Юленьки после первых восторгов по Walkman'у. Кажется, она что-то почувствовала. Но не все ли равно теперь?

Я еще раз тяжело вздохнул и шагнул вперед под крышу «Шереметьево».

Моей соседкой в самолете до Лондона снова оказалась Анна Козалевич, искренне всплакнувшая, когда самолет отделился от взлетной полосы. Ей удалось найти троюродную сестру и ее детей, она показывала мне фотографии, и я ей сообщил, что в лицах этой семьи есть несомненное сходство с чертами самой Анны. Она обрадовалась и пообещала мне непременно вернуться в Москву, еще раз навестить свою далекую сестричку и племянников.

В Лондоне наши пути разошлись. Её самолет отправлялся в Монреаль на пару часов раньше моего. Мы тепло простились, пообещав друг другу как-нибудь встретиться. Чего, разумеется, выполнять не собирались. Просто так принято.

В новостях ВВС передавали скупые кадры очередного парада на Красной площади — предъюбилейного, посвященного шестьдесят девятой годовщине Великого Октября. На трибуне Мавзолея стоял румяный улыбающийся Горбачев, главный коммунист и главный борец с коммунизмом в одном лице — в традиционном сером пальто и нелепой шляпе он смотрел на страну, вытянувшуюся перед ним, и, видимо, думал о том, как подешевле ее предать.

Если есть на свете города, которые никогда не меняются, то Луисвилл как раз из таких. В нем даже природа застыла в том же состоянии, что я оставил десять дней назад.

Захар встретил меня сверкающей белозубой улыбкой в тысячу звездных величин. Он долго хлопал меня по спине и восторгался балалайкой, прихваченной мною в Москве специально для него. Из аэропорта мы поехали сразу в больницу к Чарли, но по дороге остановились в дорожной забегаловке — Пицце Аурелио.

За исключением беззвучно жующей в дальнем углу парочки, посетителей не было. Когда у нас приняли заказ на чикагскую пиццу на тонком тесте, Захар сразу перешел к делу:

— Ну что там с Чарли нарешали?

— Чарли поступил неправильно, и это, Зак, не только наша точка зрения. Все, как и предполагалось — деньги вернуть, Чарли приказано уволить насовсем. И не жалеть. Вместо него человек будет попозже. Наверное. Я не очень понял; видимо, для Павлова поступок Чарли тоже был неожиданностью.

— Да уж, наворотил Чарли.

— Как он, кстати?

— Да жив, что ему сделается? Завтра выписка должна быть. Поедет домой свои кости лечить. А там как?

Я понял, что он имеет в виду Москву.

— Так, как я и говорил. Только в реальности выглядит все гораздо ярче и насыщенней, чем в памяти. Холодно, многим голодно. Но в глазах блеск и желание все поменять. Правда, еще не очень знают — что будут менять и как?

— Я тоже соскучился. Ночью снится. Березы, луга, все такое… Как на картинке, — пожаловался Захар.

— Съезди в Канаду. Там все это есть. Отведи душу. А года через три можно будет и… к оригиналу в гости наведаться.

— Я уж дождусь. Рассел интересовался твоим отсутствием. Я сказал Чарли, что ты уехал в Лондон — смотреть Сити и пытаться вылезти на их площадку. Так что твое отсутствие замотивировано, но если станет спрашивать — выкручивайся сам.

Мы на самом деле не проговорили детально причину моего десятидневного отсутствия — сказался невеликий опыт планирования таких операций. Как бы не засыпаться в дальнейшем…

Нам принесли порезанную на квадраты пиццу, к которой я уже привык почти как к пельменям. Миловидная официантка — если бейджик не врал — Дженни, доложила противным голоском:

— Чикагская пицца на тонком тесте, две колы. Бон аппетит.

Картинно вертя тощим задом, пошла в угол к желающим расплатиться.

— Во какая! — похвалил Захар то ли пиццу, то ли Дженни — уточнять я не стал.

Мы дожевали коржи, расплатились с поджимающей губы официанткой, и минут через сорок я уже входил в палату к Чарли.

Он сидел на кровати, перевязанный так, словно побывал как минимум в авиакатастрофе.

— Привет, Чарли. — Я подержал его за кончики пальцев, выглядывающие из гипсовой трубы на руке. — Как ты?

— Уже лучше гораздо. — Он улыбался мне из-под повязки. — Как Лондон?

— Тонет Лондон. Осень, дожди, Темза и дым. На площади Патерностер чисто и благолепно. Джентльмены, что с них взять? Они даже грабят друг друга в белых перчатках. Все как на картинке.

— Посмотрел?

— Насмотрелся. Думать будем, там тоже большие деньги, Чарли. Очень большие. Как бы не больше, чем здесь. Ты давай, выздоравливай. Дела нас ждут великие.

— Да самому уже надоело валяться. Вы только без меня ничего серьезного не начинайте, ладно?

Я пообещал, что мы непременно дождемся его выздоровления, да и в ближайший месяц ничего особенного не предвидится.

Я сдержал слово: весь ноябрь мы с Захаром планировали несчастный случай для Чарли — и без него ничего серьезного не начинали. Ведь он должен был стать главным участником предстоящего события.

Новостные каналы девятнадцатого ноября захлебнулись необыкновенной новостью — в России правительство и компартия разрешили частную инициативу. Появился закон, легализовавший «подпольные» доходы. Перестройка прочно встала на рельсы. Теперь ее главный лозунг звучал не по-горбачевски: «Каждый на своем месте должен ответственно делать свое дело», а прямо-таки по-бухарински: «Обогащайтесь!». Правда, незабвенный родитель «диалектики стакана» и «любимец партии» имел в виду по большей части крестьянство. Теперь же разрешалась частная инициатива практически везде: «Все, что не запрещено — то разрешено». И в стране скоро появились другие «руководящие и направляющие центры», действующие на законных основаниях. На самом деле этим вроде бы полезным законом было позволено оппозиции внутри страны — национальной или политической — иметь и высказывать свои убеждения не опасаясь, что однажды придут ребята из ОБХСС, как происходило это раньше, и прикроют нарождавшуюся демократию банальным обвинением в расхищении социалистической собственности. Кто женщину кормит, тот ее и танцует. Если у коммунистов денег нет, а у Маматкула деньги есть — я стану слушать Маматкула и делать то, что попросит выполнить этот хороший, достойный человек.

Рассел появился в офисе в конце ноября — как раз в разгар скандала «Иран-контрас», когда Оливера Норта уволили из аппарата Совета национальной безопасности, а Ронни Рейган уже прикидывал — стоит ли уходить в отставку?

Он пришел, опираясь на трость, но сам. Захар, поехавший с утра к Расселу домой, шел чуть сзади, страхуя. Чарли был доволен своим здоровьем, делами и успехами. Немножко расстраивало его, что рокеры так и не были найдены, но он не терял надежды. Да и полицейский инспектор заверил нас, что если они в Кентукки, то из штата им не выбраться. Мне было забавно наблюдать его наглую самоуверенность — Захару на днях пришла почтовая открытка стоимостью в тысячу долларов — ровно столько, сколько он остался должен бородачам. На открытке два довольных абсолютно лысых — как бильярдные шары — парня в гавайках что-то удили в море. Отправлена она была с островов Бимини.