— Если пить правильно, бывает довольно приятно. Но похмелье всегда вещь тяжелая. — Колтон выдохнул султан серого дыма, рассеявшегося в звездном небе.

Некоторое время мы сидели молча. Колтон потягивал то виски, то пиво. Почувствовав опьянение, я решила поддержать приятную пустоту второй банкой пива.

— Ты не сможешь сдерживаться вечно, — ни с того ни с сего сказал Колтон.

— Смогу.

Мне не остается ничего другого.

— Ты с ума сойдешь. Это так или иначе выйдет наружу.

— Лучше стать полоумной, чем сломленной, — вырвалось у меня. Притом что я так не думала и не собиралась этого говорить.

— Ты не сломлена. Тебе больно. — Колтон неуверенно встал и побрел к краю мостков. Я услышала звук расстегиваемой молнии и журчание.

Я покраснела в темноте.

— Тебе обязательно делать это прямо здесь, при мне? — спросила я. Голос дрогнул от раздражения и сдерживаемого смеха.

Он застегнулся и повернулся ко мне, покачиваясь на месте.

— Извини. Грубо, да? Я не подумал.

— Еще как грубо, блин!

— Я же извинился! К тому же ты не показалась мне слабонервной неженкой.

— Я не неженка! Просто мне тоже надо пописать, а я не могу как ты, с мостков.

Колтон засмеялся.

— Оу… Даже не знаю, что тебе сказать. Ну, присядь у края на корточки.

Я фыркнула.

— Бли-и-н… Как же. Либо упаду, либо описаю себе ноги. Или и то и другое.

— Могу тебя придержать.

— Это уж точно. — Я кое-как встала, придерживаясь руками, стараясь поймать равновесие и не опереться на растянутую ногу. Рука Колтона опустилась мне на плечо и поддержала.

— Пойдешь наверх? — спросил он. Я кивнула. — Вернешься?

Я пожала плечами.

— Наверное. Все равно не засну.

Колтон отошел, чтобы завинтить бутылку, и мы заковыляли по дорожке. Когда я хотела свернуть левее, к нашему дому, Колтон потянул меня за руку.

— У родителей есть туалет в цокольном этаже. Там отдельный вход, тебе не придется подниматься по ступенькам.

Знаю, много лет я торчала в этом доме. Но я промолчала.

Колтон пошел вперед и включил свет. Дождался меня за дверью и помог вернуться на мостки, молча поддержав, когда я поскользнулась на мокрой траве.

Мы снова уселись. Он взял гитару, сделал несколько аккордов и заиграл. Я сразу узнала «Напоминание» группы «Мамфорд и сыновья». Мне казалось, Колтон умеет только играть, поэтому я была поражена, когда он взял дыхание и запел низким, мелодичным, сипловатым голосом. Он не просто исполнял известную песню, он переделал ее, изменил, сделал своей. «Напоминание» и без того уникальная вещь, но версия Колтона тронула какие-то струны в душе.

Я слушала, закрыв глаза, чувствуя, как горе становится чуть-чуть легче. Когда Колтон допел, я не стала открывать глаза.

— Сыграй что-нибудь еще, а? Пожалуйста…

— Конечно. Что ты хочешь послушать?

Я пожала плечами, откинув голову на спинку шезлонга. Колтон тронул струны, кашлянул. Я слышала, как жидкость полилась в его глотку, а потом холодное стекло коснулось моей руки. Я взяла бутылку и отпила, не открывая глаз. На этот раз жжение было желанным. Я чувствовала себя относительно мирно, покойно, немного пьяной и совсем легкой. Чувство вины и горе, как ссыпанные вместе угли, тлели под алкогольным дурманом.

— «Мост над бурной водой», Саймон и Гарфинкел, — услышав, как привычно Колтон объявил песню и автора, я поняла, что он часто это делает. Неужели он где-то выступает? При этой мысли Колтон снова показался мне чересчур огромным, слишком грубым, диковатым и жестким, чтобы сидеть в барах у микрофона, напевая инди и фолк. Но слушая, как он играет, как берет высокие открытые ноты, я поняла, что это для него совершенно естественно.

Меня потрясла грубая красота его голоса. Он превратил эту песню в стихи. В тот момент мне отчаянно хотелось найти свой собственный мост над бурной пучиной моего горя.

Но моста не было, лишь клокочущая река непролитых слез.

Допев, Колтон начал новую песню, которой я не знала, а он не назвал, — негромкую, мягкую, повторяющуюся мелодию с переходами вверх и вниз. Местами он пел с закрытым ртом, глубокой басовой вибрацией в горле. Что-то в песне проникало сквозь алкогольный туман и панцирь бесчувствия, в который я заковала свое горе. Слов у песни не было, но все равно это была элегия, источавшая скорбь, оплакивая невозвратное.

В горле встал плотный горячий комок, и я поняла — на этот раз не удержусь. Я попыталась проглотить его, как мы справляемся с позывами к рвоте, но он прорвался наружу, вылетев сквозь сжатые зубы отрывистыми рыданиями. Я услышала собственное рваное дыхание и острый, высокий звук — длинный, мучительный стон.

Колтон прихлопнул струны ладонью.

— Нелл, ты как?

Вопрос стал последней соломинкой, сломавшей хребет моей выдержке. Я сорвалась с места и, хромая, поковыляла прочь. Тут же перешла на бег, припадая на больную ногу. Спрыгнула на траву и побрела прочь. Не домой, не к дороге, просто прочь. Куда глаза глядят. Вскоре нога провалилась по щиколотку в песок и подвернулась. Я упала на колени, рыдания клокотали в горле, дрожали во рту.

Я поползла по песку, таща себя к кромке слабо плескавшейся воды. Ужасная боль прострелила руку, подогнувшуюся на песке. Холодная вода лизнула кончики пальцев. Я чувствовала слезы, текущие по щекам, но оставалась неподвижной. Я слышала, как шуршат по песку шаги, увидела в футе от себя босые ноги Колтона. Поджатые пальцы скрылись в песке, а пятки оставили глубокие следы, когда он, перенеся на них тяжесть тела, присел на корточки.

— Оставь меня, — простонала я сквозь стиснутые зубы.

Он не ответил и не двинулся с места. Я втягивала воздух длинными глотками и шумно выдыхала, стараясь сдержаться.

— Тебе надо выплакаться, Нелл. Дай себе волю.

— Не могу.

— Никто не узнает. Это будет наш секрет.

Я покачала головой, почувствовав песок на губах. Я дышала отчаянно, неровно, раздувая песчинки. Колтон тронул меня за плечо.

Я изогнулась, стараясь отодвинуться, но его рука осталась на плече, будто сросшись с ним. Это простое невинное прикосновение казалось пламенем на коже, прожигающим насквозь, открывающим шлюзы моего горя.

Сперва у меня вырвался одинокий всхлип и быстрый судорожный вдох. Прошла секунда, и после этого я уже не могла остановиться. Слезы. Целый водопад. Наводнение. Песок под моим лицом стал холодным и вязким, тело непроизвольно дергалось. Колтон не говорил, что все будет хорошо, не пытался посадить меня к себе на колени. Он держал руку на моем плече и молча сидел рядом.

Я чувствовала, что не могу остановиться. Я перестала сопротивляться, и реки хлынули, прорвав все дамбы.

Нет. Нет! Я мотала головой, сжимала зубы, приподнималась и нарочно тяжело валилась на песок, отчего сломанную руку пронизывала сложная паутина боли. Боль была лекарством, и я охотно принимала его. Она была плотиной, сдерживавшей слезы. Я задыхалась, скулила, я заставила себя встать, закопошившись в песке как сумасшедшая, с перемазанными в песке и грязи волосами. Колтон подхватил меня под руку и помог подняться на ноги. Я встала слишком решительно и, не удержав крика от боли в ноге, упала вперед, на Колтона.

Он меня подхватил.

От него пахло спиртным, одеколоном, табаком. Его руки обхватили меня за плечи и придержали. Рыдания рвались наружу, вызванные чувством вины за то, что в чужих объятиях я нашла утешение и отраду, но сразу стихали — по этой же причине.

Я уткнулась лбом ему в подбородок — всего на секунду, чтобы отдышаться. Это ведь ничего не значит.

«Это просто секунда спокойствия, Кайл, — оказалось, я говорю с ним, будто он меня слышит. — Ничего не значащая секунда. Я люблю тебя, только тебя».

Но Колтон шевельнулся, глядя на меня. Поэтому, естественно, мне пришлось поднять голову и встретиться с ним взглядом. Чертовы глаза, такие мягкие, понимающие, яркие, синие и прекрасные. Его глаза… я тонула в них. Они меня затягивали. Темно-сапфировые, васильковые, синие как небо, голубые как лед, так много оттенков синего…